Рядомъ съ нимъ лежалъ ополченецъ Пужбольскій, раненый при Черной. Они сдружились… Вмѣстѣ, по заключеніи мира, уѣхали они за границу… Константина Владиміровича уже не было на свѣтѣ: онъ умеръ, пока племянникъ былъ въ походѣ.
Въ неотразимомъ блескѣ воскресало въ воспоминаніяхъ Завалевскаго его трехлѣтнее пребываніе въ Италіи. Онъ весь ушелъ тамъ въ міръ искусства, въ міръ древности, въ тотъ обаятельный, вѣчно живой, вѣчно юный міръ… Онъ вспоминалъ еще, какъ, по пути туда, онъ случайно во Франкфуртѣ, за table d'hote'омъ въ Hôtel d'Angleterre, познакомился съ высокимъ, чопорнымъ, саркастически улыбавшимся старикомъ, какъ онъ сошелся съ нимъ, и завязалась затѣмъ между ними переписка, какъ мало-по-малу овладѣвалъ его мыслью своеобразный геній этого случайнаго его знакомца: звали его Артуръ Шопенгауэръ…
Первая вѣсть о готовившемся освобожденіи крестьянъ застала Завалевскаго въ Римѣ. Онъ все кинулъ — и поспѣшилъ на родину…
Живо припоминался ему тогдашній переѣздъ изъ Штетина въ Петербургъ. Погода стояла великолѣпная; онъ по часамъ глядѣлъ, не отрываясь, съ палубы на мелкую, словно рыбья чешуя, морскую зыбь, всю трепетавшую въ нѣгѣ и сіяніи горячаго весенняго солнца… Онъ ожидалъ, онъ говорилъ себѣ, что такимъ же трепетомъ и сіяніемъ жизни должна была теперь, предъ великимъ разсвѣтомъ, быть отъ края до края исполнена его родина…
Онъ по пріѣздѣ не имѣлъ случая замѣтить ничего подобнаго… Тѣ же разговоры, та же діалектика, только еще болѣе прежняго желчи; съ одной стороны безплодныя жалобы и ядовитыя нареканія, съ другой — безпощадная насмѣшка, торжествующее глумленіе, словно весь вопросъ состоялъ въ томъ, какъ бы злѣе насолить тѣмъ, кто почиталъ себя въ правѣ жаловаться, — вотъ что нашелъ въ Петербургѣ Завалевскій… На Васильевскомъ Острову таинственно работали коммиссіи… Старые знакомые приняли его недовѣрчиво, почти враждебно; онъ, извѣстно, былъ "аристократъ" и "идеалистъ"…
Но онъ, именно въ этомъ своемъ качествѣ "идеалиста", не стремился ни въ какому вліянію, не примыкалъ ни въ какой партіи, не навязывалъ никакой своей программы. Чьими бы руками ни совершалось великое дѣло, лишь бы совершилось оно, — онъ мысленно заранѣе сжималъ горячо въ своихъ эти благотворныя руки… Для него важнѣе было другое: онъ все прислушивался, тревожно искалъ того усиленнаго пульса жизни, который — упорно надѣялся онъ, — долженъ былъ биться въ странѣ наканунѣ такого огромнаго событія. Но онъ все не доискивался его…
Насталъ великій день (Завалевскій былъ назначенъ членомъ крестьянскаго присутствія въ одной изъ среднихъ губерній); за этимъ слѣдовалъ цѣлый рядъ коренныхъ преобразованій, измѣнившихъ всю наружную физіономію страны… Но внутри ея, гдѣ, гдѣ то широкое, воскрешающее вѣяніе свободы, та подымающая сила жизни, которую съ юности призывалъ нашъ "идеалистъ" всѣми голосами души своей? Гдѣ благодарная дѣятельность освобожденнаго труда? Гдѣ тотъ подъемъ духа въ народѣ, обрѣтшемъ вновь свои человѣческія права?… Тщетно искалъ вокругъ себя Завалевскій, — внизу прогулъ, шатанье, недоимка, міръ горлановъ и пьяный самосудъ; выше — постыдное, тупое уныніе, безнадежность трутня, выгнаннаго изъ улья… А мысль, молодая мысль Россіи — то, что именовало себя тогда "новыми людьми", — чѣмъ привѣтствовала, чѣмъ праздновала она это великое дѣло освобожденія родины?
Съ ужасомъ и отвращеніемъ раскрывалъ каждый разъ Завалевскій нумера толстыхъ журналовъ, ежемѣсячно получавшихся имъ изъ Петербурга; часто, не довѣряя глазамъ своимъ, знакомился онъ съ ихъ содержаніемъ… Тамъ раздавался какой-то дикій вой, — вой эѳіоповъ, по древнему сказанію, лаявшихъ на солнце… Полудикіе семинаристы, заявлявшіе себя представителями "молодаго поколѣнія", сталкивали съ вѣковыхъ пьедесталовъ высочайшихъ представителей человѣческой культуры и обзывали ихъ "пошляками"; наглые гаеры въ бѣшеной "свистопляскѣ" топтали козлиными ногами все великое духовное прошлое человѣка, и съ пѣной у рта, съ поднятыми кулаками, требовали, да возвратится онъ въ образъ звѣриный. Освистанное искусство объявлено было "аристократическимъ тунеядствомъ", поэзія "пакостнымъ времяпрепровожденіемъ", исторія оказывалась "не стоящимъ вниманія собраніемъ всякой негодной дряни"… Дерзость этого скоморошества уступала только его неслыханному комизму. Лѣтосчисленіе русской мысли повелѣвалось вести съ какой-то полемической статьи одного изъ "новыхъ людей", а "дворянскую литературу", то-есть все то, что по-русски написано было не семинаристами, почитать не существующею. Россіи, оплеванной наперерывъ всѣми этими бѣшеными устами, приговоренной ими на мельчайшіе атомы, — Россіи объявлялось, что у нея и исторіи никакой нѣтъ, что во все продолженіе ея тысячелѣтняго существованія она произвела одного единственно "порядочнаго человѣка", и что этотъ порядочный человѣкъ — Стенька Разинъ!…