И вотъ она стоитъ тутъ и всею высокоподымающеюся, полуобнаженною грудью своей вдыхаетъ въ себя воздухъ ночи… Завалевскому, за низкимъ свѣтомъ лампы, не видать ея явственно. Но онъ слышитъ, — она, кажется, запѣла?…
Да, запѣла, — Что-то тихое и протяжное… и знакомое ему; кажется… Да, онъ помнитъ: въ саратовскомъ своемъ имѣніи, въ степи, слышалъ онъ эту пѣсню:
Ни умѣньемъ, ни особою звучностью не отличалось ея пѣніе. Свѣжій, нѣсколько гортанный и довольно высокій, — прямо русскій голосъ… и все… И ничего личнаго, субъективнаго, въ томъ, что сказывала она имъ теперь; вспомнилась ей пѣсня потому развѣ, что тамъ, надъ Алымъ-Рогомъ, рѣдѣя, волновался туманъ предъ разсвѣтомъ, а никакъ — Завалевскій это чуялъ, — не отъ "злодѣя-тоски въ ретивомъ сердцѣ"… И оттого, именно оттого такое нежданное, захватывающее впечатлѣніе производила на него эта пѣсня. Безыскусно и вѣрно передавала ее дѣвушка, передавала ее такъ, какъ вышла она изъ устъ народа, — и никогда еще такъ глубоко и сильно, въ продолженіе всей своей жизни, не чувствовалъ Завалевскій, какъ эти народные звуки были родны, были близки его душѣ… Все, что заключалось въ нихъ, — и это смиреніе вѣковаго страданія, и неизсякаемая жажда лучшей доли, и ширь этой тоски, невѣдомая никакому иному народу въ мірѣ, безпредѣльная какъ степь, какъ воздухъ этой степи, какъ вся эта убѣгающая въ незримую даль русская природа, — все это было его, какъ и его, общее, свое; онъ впиталъ все это въ себя съ молокомъ матери, онъ вѣдалъ съ юныхъ дней:
— Это стоны, припоминалъ онъ далѣе, жадно прислушиваясь въ то же время къ пѣснѣ,- стоны
Голосъ оборвался внезапно, и лампа Марины исчезла вмѣстѣ съ нею съ окна.
— Куда же это она? совсѣмъ уже громко воскликнулъ графъ, съ такимъ ощущеніемъ, будто въ немъ что-то оборвалось…
Но вслѣдъ за тѣмъ донесся къ нему со двора лязгъ желѣзнаго блока и стукъ хлопнувшей двери. Онъ глянулъ въ окно…
Марина, вся въ бѣлыхъ, колеблемыхъ вѣтромъ складкахъ. вся облитая свѣтомъ майской ночи, подвигалась по двору, по направленію къ рѣкѣ…
— Каро! вдругъ кликнула она и обернулась. Завалевскій только отойти успѣлъ…
— Каро! повторила она и свистнула пронзительнымъ, ямщичьимъ свистомъ, и на этотъ свистъ, жалобно визжа и скребя передними лапами по желѣзу откоса, показался на окнѣ ея комнаты большой бѣлый пудель, заметался, гавкнулъ — и неустрашимо, головою внизъ, хвостомъ вверхъ, ринулся къ ней изъ окна съ отчаянно-радостнымъ лаемъ…
— Милый ты, милый, князь мой за-алатой бральянтовый! цыганскимъ говоромъ обращалась она къ своему Каро, прыгавшему вокругъ нея середь двора, и, поймавъ его за шею, наклонилась цѣловать его, наклонилась такъ низко, что бѣлая голова собаки вся исчезла въ темной волнѣ ея волосъ.
Но вотъ она выпрямилась, нетерпѣливо встряхнула этою волною и, вскинувъ глаза свои на мѣсяцъ, запѣла опять. запѣла теперь во всемъ избыткѣ переполнявшаго ее молодаго. расходившагося веселья:
Завалевскій словно только ждалъ. — ждалъ именно этой пѣсни…
повторилъ онъ, опускаясь снова въ кресло.
Чѣмъ-то давно забытымъ, трепетно надежнымъ, молодымъ, какъ этотъ только-что смолкнувшій дѣвичій голосъ. пахнуло на нашего "идеалиста".
— Ты правъ, "пламенный Квиритъ": nunc est pede libero pulsanda tellus! Перемелется — мука будетъ… И мой институтъ тоже! домолвилъ Завалевскій, вставая и направляясь къ своему ложу.
Онъ уже укладывался подъ одѣяло, какъ къ нему, вмѣстѣ съ ворвавшимся въ покой легкимъ порывомъ вѣтра, донеслись издали слова пѣсни:
заливалась Марина уже у самаго рѣчнаго берега.
— Спасибо, — вотъ тебѣ откликъ! чуть школьнически не крикнулъ графъ, натянулъ одѣяло по самыя уши и заснулъ крѣпкимъ, давно ему невѣдомымъ сномъ.
IV
На другой день, часу въ девятомъ утра, хозяинъ и его гость пили чай на примыкавшемъ въ библіотекѣ довольно широкомъ балконѣ, уставленномъ мраморными вазами съ цвѣтами, и съ котораго вели въ садъ нѣсколько широкихъ каменныхъ ступеней.