— Его-то повезли бы dans les carosses! все такъ же весело сказалъ графъ:- онъ отъ Рюрика въ прямомъ колѣнѣ летитъ внизъ. Древенъ!..
— Древенъ! повторилъ князь и тотчасъ же вскипятился:
— Вотъ что сдѣлала изъ русской аристократіи московская татарщина! Есть чѣмъ у насъ хвалиться древностью рода!…
— А не будь этой московщины, которую ты такъ ненавидишь, отрѣзалъ ему на это Завалевскій, — ты былъ бы теперь нѣмецъ или подданный султана.
— Какъ? запищалъ, схватываясь за волосы, пламенный князь, — потому что какой-нибудь Калита и всѣ эти кулаки…
— Я тебя спрашиваю, съ невозмутимымъ хладнокровіемъ продолжалъ тотъ, — желалъ-ли бы ты въ эту минуту быть секретаремъ посольства его величества Абдулъ-Азиса при вѣнскомъ дворѣ?
— Mais, par la barbe de Jupiter, laisser moi donc achever!!…
— Безъ этихъ "московскихъ кулаковъ" не было бы Россіи, вотъ тебѣ и весь сказъ! закончилъ графъ.
— А развѣ это такъ нужно? кинула вдругъ Марина. И Пужбольскій, открывавшій ротъ, чтобы раздавить пріятеля силою своихъ аргументовъ, такъ и остался съ раскрытымъ ртомъ и предъ этимъ удивительнымъ вопросомъ.
— То-есть… чего же это именно не нужно? озадаченно спросилъ онъ дѣвушку.
— Россіи! храбро отвѣчала она.
— Вы хотѣли бы… чтобы Россіи не было?…
— Нѣтъ, не то, чтобъ ея совсѣмъ не было, объясняла она пресерьезно, — а для чего быть ей такой огромной… Ѳедорой такой! примолвила она, смѣясь. А чтобъ были все маленькія общины, а главное съ народнымъ правленіемъ, чтобы граждане сами управляли собой…
— Вотъ, напримѣръ, Глинскъ съ его уѣздомъ — первая республика! раздался смѣхъ и басъ вернувшагося Іосифа Козьмича. Онъ поднялся тяжело по ступенямъ и опустился въ кресло, поодаль отъ чайнаго стола, въ углу балкона.
— Ну, Глинскій уѣздъ! иМарина сморщила брови:- тутъ, кажется, ни одного человѣка нѣтъ, чтобы можно было его назвать гражданиномъ!…
— А Быстродольскій, а Чернобѣжскій, а Трущовскій, а Прутченскій? пересчитывалъ въ своемъ углу господинъ Самойленко, отирая лысину огромнымъ пестрымъ фуляромъ, — тамъ есть что-ли?… Хоть шаромъ покати!…
— Ну, при такихъ условіяхъ, m-lle Марина, сказалъ смѣясь Пужбольскій, — не то нѣмцы, а какой-нибудь князь Куза проглотилъ бы всѣ ваши общины одну за другой, какъ слоеные пирожки.
— А вы бы хотѣли, спросилъ, ласково взглянувъ на нее, графъ, — хотѣли бы вы забыть русскую пѣсню и обратиться въ чужестранку?
— Боже сохрани! горячо вырвалось у нея. — Ради Бога, скажите мнѣ, наклоняясь въ нему и понижая голосъ, спросила она, — неужели вы въ самомъ дѣлѣ, сегодня ночью…
Онъ догадался, чего именно она боялась.
— Я лежалъ въ постели, отвѣчалъ онъ, — и слышалъ женскій голосъ. Я понялъ такъ, что некому было пѣть, кромѣ васъ… И за то великое вамъ спасибо! тепло примолвилъ онъ.
— За что это? живо, съ блестящими глазами воскликнула она.
— Это я вамъ когда-нибудь въ другой разъ скажу…
Завалевскій всталъ и заходилъ вдоль и поперекъ балкона.
Весь этотъ разговоръ съ Мариной навелъ его опять на невеселыя размышленія.
Онъ заговорилъ въ разсѣянности, тихо, про себя, забывая о присутствіи другихъ…
— Все съ толку сбито, перепутаны всѣ понятія, — всѣ представленія!… дошло до слуха Марины.
Она ловила эти падавшія изъ устъ его слова, и странная скорбь ихъ выраженія захватывала ее за что-то ей будто ужь давно знакомое, лежащее гдѣ-то глубоко въ душѣ ея и до сихъ поръ никогда еще не всплывавшее на ея поверхность. Эти слова и внезапная печаль его — они были вызваны ею, она это понимала, но чѣмъ, какою именно ея глупостью, — развѣ вотъ тѣмъ, что она про Россію сказала? — она не умѣла себѣ дать отчета. Но она тоскливо упрекала себя въ этой его внезапной печали… Никто, нѣтъ, во всю ея жизнь, не внушалъ еще ей такого удивительнаго чувства, какъ этотъ старикъ, котораго она вчера только въ первый разъ увидала… Онъ весь кругомъ правда, одна правда! говорила она себѣ съ какимъ-то умиленіемъ…
— Это вѣрно, что все съ толку сбито, подхватилъ налету Іосифъ Козьмичъ, и даже вздохнулъ, и Маринѣ стало вдругъ ужасно досадно на него за этотъ вздохъ и за то вообще, что онъ заговорилъ въ эту минуту. — Люди, продолжалъ онъ, — ходятъ какъ очумѣлые, сами не вѣдаютъ, что болтаютъ и чего хотятъ!… Не знаю, какъ у васъ тамъ, въ Санктъ-Петербургѣ, а у насъ, въ провинціи, очень это чувствительно…
— Въ Санктъ-Петербургѣ! влетѣлъ какъ бомба въ разговоръ Пужбольскій. — А кто же сбиваетъ, путаетъ, отравитъ васъ въ провинціи, какъ не этотъ чужеядный, чухонскій, гнилой Санктъ-Петербургъ! Кто вамъ вашихъ пророковъ насылаетъ? Кто поставилъ себѣ въ идолы разнузданное невѣжество и велитъ и вамъ кланяться ему какъ силѣ? Кто повелитъ молодому поколѣнію не признать, не знать ничего добраго, благороднаго, честнаго въ своемъ отечествѣ, а воспитать себя на "трезвой правдѣ господина Рѣшетникова" и ему подобныхъ, — je l'ai lui, de mes propres yeux lu, обратился князь къ Завалевскому, — et c'est à propos du beau roman de Война и Міръ qu'ils bavaient cela, les crapauds, — другими словами, велитъ питать себя злостью съ самыхъ пеленъ изъ-за того, что какіе-нибудь Афроська и Сысойка [5] отъ дикости своей принуждены древесную кору ѣсть!…