Княгиня тихо повела взоромъ на мужа, потупилась и закусила нижнюю губу своими бѣлыми и ровными зубами…
— Маринушка, — въ самовару! хозяйничалъ тѣмъ временемъ Іосифъ Козьмичъ:- княгиня никакъ не согласилась кушать чай, прежде чѣмъ вы вернетесь…
Марина молча подошла въ чайному столу. Солнцева, Завалевскій и г. Самойленко послѣдовали за нею…
— Mon cher, d'où avez vous déterré cette splendide créature? [10] воскликнулъ Солнцевъ, когда они съ Пужбольскимъ остались, по театральному выраженію, одни на авансценѣ.
Пужбольскій такъ и ощетинился.
— Ты слышалъ, кто она… И совѣтую — не продолжать: предварилъ онъ рѣзко взвизгнувшимъ голосомъ всякую попытку Солнцева продолжать разговоръ на эту тему.
— А ты что же… ревнуешь? оторопѣло ухмыльнулся тотъ.
Глаза Пужбольскаго сверкнули… Онъ поднялъ ихъ на Солнцева, — разглядѣлъ при яркомъ свѣтѣ востра его свѣжее, гладко выбритое лицо, круглую ямочку на подбородкѣ, откладные воротнички à la Gambetta, и гвардейскіе, вверху приподнятые усы, — и безцеремонно расхохотался ему въ носъ.
— Какъ въ тебѣ не ревновать, — ты такъ опасенъ! молвилъ онъ ему сквозь этотъ смѣхъ. — Пойдемъ чай пить!…
Они усѣлись. Солнцевъ рядомъ съ Іосифомъ Козьмичемъ, насупротивъ жены и графа, — Пужбольскій съ противоположной стороны, на углу стола, откуда ему удобно было видѣть Марину и слѣдить за каждымъ ея движеніемъ.
Она, въ великой досадѣ Іосифа Козьмича, какъ воды въ ротъ набрала: поблѣднѣвшія губы ея точно склеились, искристые глаза подернулись туманною пеленой; она какъ улитка будто вся ушла въ свою раковину. Она наливала чай, накладывала сахаръ, изготовляла сандвичи, какъ училъ ее дѣлать ихъ Пужбольскій, и передавала, кругомъ безъ словъ, безъ улыбки, безучастная, казалось, во всѣмъ и во всему… А межъ тѣмъ и она все видѣла, все замѣчала… какъ острою булавкой кололо ее каждое слово, произносимое этою Диной, этою безсовѣстною женщиной, о которой говорилъ ей Александръ Ивановичъ, — ее раздражалъ каждый звукъ ея ласкающаго, сдержаннаго, свѣтскаго голоса. — Ты лжешь, я для тебя не "нимфа", а дикая, и ты меня не любишь, а презираешь, — и никого ты не любишь, ты и ею обманула, и до сихъ поръ обманываешь! взмывало у нея на сердцѣ горячими взрывами… И негодующія слова просились у нея на языкъ, и яркими пятнами выступала молодая кровь на матовомъ лицѣ,- и также мгновенно отливала она опять подъ наплывомъ инаго, мучительнаго и неотразимаго чувства… — Да, съ глубокою тоской говорила себѣ бѣдная Марина, — до этой Дины, что сидѣла тутъ, рядомъ съ нею, невозмутимая и стройная, въ какомъ-то удивительномъ дорожномъ платьѣ gris poussière à deux tons, покроя и ткани никогда не виданныхъ Мариною, въ лондонскомъ фетрѣ, обвитомъ какъ облакомъ прозрачно серебристою вуалью на темныхъ волосахъ, — до этой изящной Дины ей было такъ же далеко, какъ темной букашкѣ до пестрокрылой бабочки!… Эта женщина, что по лѣтамъ могла бы быть ей матерью, — въ ней была какая-то неуловимая и невыразимая словами прелесть, предъ которою, сознавала дѣвушка, блѣднѣла всякая молодость и всякая красота… И она чувствовала, она знала свою силу, эта женщина! Она улыбалась, роняла слова, медленно поводила полузажмуренными глазами, словно дарила, словно благодѣтельствовала имъ окружающихъ…
Ну, и пусть, пусть они всѣ отъ этого съ ума сходятъ! Развѣ не видитъ Марина? Онъ, онъ весь поглощенъ ею… онъ молчитъ и глядитъ на нее!… онъ прислушивается въ какому-то вздору, что разсказываетъ ей Іосифъ Козьмичъ, — но вѣдь не его же онъ слушаетъ! Онъ ждетъ, когда заговоритъ она, ждетъ этого лукаваго и все такъ же, какъ прежде, должно быть, сладкаго ему голоса… Ну и пусть! Она неслыханно поступила съ нимъ, разбила всю его жизнь. Что за дѣло! Ему, видно, такую и нужно! Другой онъ уже не любилъ… не полюбитъ никогда!… Да и кого же послѣ этой женщины можетъ полюбить онъ? И могъ-ли бы онъ полюбить не такую женщину? Развѣ оба они не родились въ той же тлетворной средѣ?… Развѣ пойметъ онъ… развѣ существуютъ для него женщины внѣ этого особаго, презрѣннаго… и недоступнаго для Марины міра?…
Что-то надрывающее, метущее и злое подымалось на душѣ дѣвушки, — что-то личное, захватывающее уже ее прямо за самыя сокровенныя струны… такого чувства она еще въ жизни не испытывала: и больно ей было, нестерпимо больно… Въ головѣ ея путалось… "Цапля проклятая"! какимъ-то неотступнымъ и нестерпимымъ звукомъ билъ ей въ ухо голосъ Тулумбаса, — и помнила она только одно: что, вотъ, еще часа не прошло, счастливѣе ея не было, не было существа на землѣ… а теперь, теперь эта безстыдная женщина…