Когда Марина стала помнить ее, это была высокая и худая женщина, съ остатками какой-то давнишней чахоточной красоты, съ вѣчно опухшими глазами и вѣчно подвязанною щекой. Вѣчно страдала чѣмъ-нибудь Марѳа Ѳадѣевна, вѣчно о чемъ-то вздыхала. Несчастною ее, въ строгомъ смыслѣ слова, никакъ нельзя было назвать: Іосифъ Козьмичъ не стѣснялъ ее ни въ чемъ, терпѣливо переносилъ ея всякія болѣсти и маленькіе капризы, относился въ ней заботливо и нѣжно, съ нѣкоторымъ даже оттѣнкомъ почитательности. Она, въ свою очередь, благоволила въ нему, бесѣдовала съ нимъ со стереотипно-доброю улыбкой на изсохшихъ губахъ, и не отзывалась о немъ иначе какъ при помощи эпитета "бѣдный": господинъ Самойленко внушалъ почему-то своей супругѣ какую то наивно-высокомѣрную жалостливость въ себѣ, или вѣрнѣе, къ тому, что она называла его "примитивностью". Узнаетъ, напримѣръ, Марфа Ѳадѣевна, что примитивный супругъ отдулъ кого-нибудь по скуламъ: "бѣдный!" промолвитъ она, приподыметъ плечи и прослезится; прибѣжитъ маленькая Марина изъ дѣвичьей и, заикаясь отъ торопливости и смѣха, разскажетъ ей, что "такой смѣшной папаша — все Анютку цѣлуетъ: " Марѳа Ѳадѣевна слабо улыбнется, поведетъ по потолку своимъ кроличьимъ взоромъ и прошепчетъ: "бѣдный!" Отношенія ея въ Маринѣ отличались не менѣе страннымъ свойствомъ: она любила дѣвочку какими-то внезапными, истерическими взрывами; схватитъ вдругъ ее, поставитъ предъ собою и, глядя всѣми глазами въ ея свѣтлые глазенки и собираясь прыгнуть въ нихъ, начнетъ взвизгивающимъ, захлебывающимся голосомъ: "ты моя, моя, дочь моего сердца, моя избранница, не такъ-ли? Ты мнѣ скажи: я твоя мать, мать, да?… Моя душка, моя Маря, Маруся, Мариниссима!" и зацѣлуетъ ее до слезъ, до боли. А въ иное время ворвется въ комнату живая дѣвочка, Марѳа Ѳадѣевна пискнетъ, откинется одною щекой въ подушку дивана, а другую щеку рукой прикроетъ и махать примется: "ступай, ступай, дитя, ты только тоску мою раздражаешь… тебѣ не понять ея… ступай къ сестрамъ твоимъ — бабочкамъ!" и не видитъ ея по цѣлымъ днямъ… Столь же урывочно занималась она образованіемъ "избранницы своего сердца"; но избранница была понятлива, и ученіе шло успѣшно, а именно: дѣвочка весьма скоро выучилась бойко изъясняться на томъ своеобразномъ нарѣчіи, что въ русской провинціи слыветъ за французскій языкъ и на которомъ привыкла сама Марѳа Ѳадѣевна изъясняться смолоду въ домѣ князя-дяди. Едва это было достигнуто, воспитательница заставила избранницу прочесть себѣ вслухъ любимѣйшія свои мѣста изъ Индіаны Ж. Санда, "моей настольной книги," выражалась госпожа Самойленкова. Изъ этихъ чтеній дѣвочка главнѣйшимъ образомъ узнала то, что ея мамаша и кузенъ ея, Анатоль, когда они были еще очень молоденькіе, тоже собирались уѣхать въ Америку и тамъ кинуться вмѣстѣ въ пропасть… Не менѣе своевременно началось для Марины знакомство и съ русскою литературой: двѣнадцати лѣтъ отъ роду она прочла съ мамашей Подводный камень господина Авдѣева. Подводный камень г. Авдѣева, и Наканунѣ, г. Тургенева, Марѳа Ѳадѣевна почитала величайшими произведеніями, вышедшими когда-либо изъ-подъ русскаго пера, первое потому, что тамъ "такъ деликатно описываются страсть и долгъ въ женскомъ сердцѣ"; второе по той причинѣ, что "эта Елена, она такъ умѣла собой пожертвовать!" — причемъ интересный эпизодъ избіенія Инсаровымъ нѣмца у Царицынскаго пруда заставляютъ каждый разъ биться до обморока сердце чувствительной дамы, напоминая ей совершенно сходный съ этимъ случай избіенія нѣмца же безподобнымъ княземъ Анатолемъ въ Красномъ Кабачкѣ, "увеселительномъ мѣстѣ близъ Санктъ-Петербурга", объясняла она. За эту штуку безподобный Анатоль чуть не попалъ въ солдаты, но гроза какъ-то прошла мимо, и по этому поводу не разъ пришлось маленькой Маринѣ выслушивать нѣсколько фантастическій разсказъ, прерываемый вздохами и слезами, о томъ, какъ "готовы были уже солдатская фуражка и шинель, и палачъ готовился сломать шпагу надъ этимъ благороднымъ челомъ… Но въ то самое время, въ тотъ самый часъ, всѣ петербургскія фрейлины, собравшись во дворецъ, кинулись къ ногамъ Государя — а въ этотъ день, къ счастію, были Его именины, — и всѣ онѣ принялись плакать и молить, чтобъ Онъ въ этотъ радостный для Россіи день сдѣлалъ имъ одинъ подарокъ. — Не плачьте, фрейлины, сказалъ на это Государь, — встаньте и скажите: какой вы отъ меня подарокъ желаете получить? — Отдайте намъ, Ваше Величество, нашего перваго кавалера, князя Анатолія Сергѣевича Серебрянаго-Телепнева! въ одинъ голосъ закричали фрейлины… и Онъ усмѣхнулся и простилъ!!" заканчивала замирающимъ голосомъ Марѳа Ѳадѣевна, всхлипывая и быстро крестясь подъ толстыми складками шали, въ которую неизмѣнно куталось ея зябкое и дряблое тѣло…