Скоропостижная кончина Марфы Ѳадѣевны — она умерла отъ разрыва сердца… иначе ей словно и умереть нельзя было, бѣдной! — вернула Марину въ Алый-Рогъ. Ей едва минуло тогда семнадцать лѣтъ. Іосифа Козьмича она нашла чуть не близкимъ въ отчаянію: онъ по-своему искренно любилъ покойницу. Компаніонка ея, велегрудая дочь Германіи, обливалась по ней неизсякаемыми слезными потоками. Старушка, служившая у нея со временъ ея молодости, лежала безъ языка, сраженная этою смертію. Одна Марина предъ этимъ бѣднымъ, длиннымъ и изсохшимъ, какъ старая метла, трупомъ стояла недвижная и невозмутимая, не ощущая ничего внутри себя, кромѣ какой-то тайной злобы на то, что вотъ всѣ они плачутъ — и о чемъ плачутъ, когда это простой, естественный законъ! — итолько одна она не можетъ, не чувствуетъ…
И вспоминала она, какъ долго еще потомъ мучилась она этою мыслью и допрашивала себя: права она или нѣтъ въ этомъ своемъ безчувствіи?… и какъ разрѣшила она вопросъ тѣмъ, что развитое существо свободно отъ всякихъ условныхъ понятій, что смерть матери есть такое же обыкновенное явленіе, какъ всякое другое, и что нѣтъ причины не относиться къ нему трезво. Стоитъ только обратить вниманіе на прочіе организмы, разсуждала Марина подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ поученій своихъ пансіонскихъ наставниковъ, — развѣ животныя, птицы убиваются и плачутъ, когда при нихъ зарѣжутъ или подстрѣлятъ ихъ мать, отца, брата? Они и не знаютъ, кто ихъ мать и отецъ!…
Но, странное дѣло, въ то самое время, когда разсуждала она такъ правильно и естественно, она равнодушно видѣть не могла опечаленныя лица окружавшихъ ее, и уходила изъ дому на цѣлые дни, не зная, какъ совладать съ безтолково томившимъ ее недовольствомъ собою. "Назадъ надо, въ пансіонъ, что мнѣ здѣсь дѣлать?" говорила она себѣ порою, — и тутъ же внутренно сознавалась, что ждетъ ее тамъ та же тоска, что не оставила она тамъ ни одного существа, къ которому бы тянуло ее, съ которымъ сладко было бы свидѣться ей… Пусто и холодно, какъ въ заброшенномъ амбарѣ, было въ этой молодой душѣ!…
Однажды, роясь въ старинномъ рабочемъ столикѣ, въ числѣ другихъ вещей покойницы, переданномъ ей Іосифомъ Козьмичемъ, попался ей клочокъ разорваннаго письма, давнишняго письма, какъ можно было судить по желтизнѣ бумаги и выцвѣтшимъ почти до неразбираемости слѣдамъ чернилъ на ней. Крупный почеркъ Іосифа Козьмича — письмо было писано имъ и очевидно къ Марѳѣ Ѳадѣевнѣ,- помогъ Маринѣ прочесть его кое-какъ.
Вотъ что содержалось на этомъ оторванномъ клочкѣ:
"…и сама религія наставляетъ насъ отпущать вины другъ другу. И письмо твое говоритъ о семъ умилительно! Я отъ слезъ едва могъ оное дочитать, и нѣмѣю! Великое это слово, что ты рѣшилась написать: Марина моя дочь! Предъ благородствомъ души безсильно все! Я конечно съ этой минуты не рѣшусь упоминать болѣе даже по имени Двугорскаго (такъ называлось имѣніе Серебряныхъ-Телепневыхъ, въ которомъ взросла Мареа Ѳадѣевна,), ибо и посейчасъ отъ волненія души руки дрожатъ и слезы въ очахъ. Надѣюсь въ скорости покончить со сдачею ратниковъ и вернуться обнять тебя, какъ лучшаго друга. Все прошлое должны мы теперь предать забвенію, и пусть твоя (подчеркнуто было въ подлинникѣ,) дочь будетъ отнынѣ нашею дочерью, равно любимою, когда пріѣду обратно, то устрою и съ той стороны, чтобы…"
Марина прочла разъ, и два, и еще разъ, судорожно сжала бумагу въ похолодѣвшей рукѣ — и спѣшно принялась перерывать ящикъ рабочаго стола, надѣясь найти въ немъ остальные клочки письма… Но тамъ, кромѣ старыхъ счетовъ и аптечныхъ обертокъ отъ пластырей, которыми вѣчно облѣплена была покойная г-жа Самойленкова, ничего не отыскалось…
Но, и того, что прочла она, было довольно… Она не была дочерью Іосифа Козьмича, — это явствовало для нея изъ этихъ строкъ, писанныхъ имъ очевидно тотчасъ вслѣдъ за полученіемъ письма отъ покойной ея матери, въ которомъ та, какъ видно, извѣщала его о рожденіи этой своей дочери… И онъ простилъ, какъ прощала и она ему всю жизнь всякихъ Анютокъ и Матрешекъ, разсуждала Марина, простилъ за ея "великое", прямое слово!…