Это времяпровожденіе предпочитала она всѣмъ другимъ. Попытала было она педагогической дѣятельности, стала ходить въ сельскую школу, робятокъ учить, — да ничего изъ этого не вышло… Не легкимъ оказывалось для нея дѣломъ втолковывать ученикамъ своимъ, напримѣръ, "о равноденствіи, о зимнемъ и лѣтнемъ солнцестояніи, да о двойномъ обращеніи земли вокругъ солнца и вокругъ своей оси", когда сама она объ этихъ премудростяхъ вынесла самыя слабыя понятія изъ лекцій своего пансіонскаго учителя географіи, который вообще больше напиралъ на счетъ "бѣдственнаго положенія пролетаріата въ Англіи…" Побилась-побилась Марина и — кинула.
Лѣса, — дубы, сосна, да липа Аларожскихъ лѣсовъ, — тянули ее къ себѣ съ дѣтства. Въ нихъ было что-то ей родное, знакомое… знакомое и родное до того, что ей казалось иногда, что въ ней самой живетъ и дышетъ эта могучая, таинственная и равнодушная жизнь лѣса, что она безчувственна къ людямъ, потому что никакое людское чувство не могло итти въ сравненіе съ тѣмъ, что ощущала она въ безмолвіи и глуши своихъ лѣсовъ… По цѣлымъ часамъ могла она просиживать одна на старомъ пнѣ въ какомъ-то полуснѣ, полубдѣніи, безъ мысли въ головѣ и съ безконечною толпой образовъ, въ смутныхъ очертаніяхъ пробѣгавшихъ предъ ея внутренними очами, по цѣлымъ часамъ любила прислушиваться въ дальнему стуку топора, да повторять про себя за прохожею пѣвуньей ея задушевную и унылую пѣсню, — и въ теплыя лѣтнія ночи, набредя средь полянки на огонекъ стараго пастуха, слушать, слушать безъ конца его шамкающіе разсказы про гайдамаковъ, да вѣдьмъ, да про то время, когда "еще настоящіе паны жили въ ихъ сторонѣ".
— И никого, ничего я до сихъ поръ, кромѣ васъ, не любила, старые друзья! говорила теперь себѣ Марина, сидя у корня старой сосны и тоскливо поводя взоромъ кругомъ по красноватымъ стволамъ великановъ, звенѣвшихъ надъ нею своими длинными свѣжими иглами…
Любила! да знала-ли она до сихъ поръ, что значитъ любить!… и кого было ей любить… и за что? И тому-ли учили ее до сихъ поръ? Презирать, ненавидѣть, проклинать — въ ожиданіи новаго строя, когда водворится общее для всѣхъ людей счастіе — "животное счастіе", съ горькою улыбкой вспомнила она слова Пужбольскаго, — вотъ что проповѣдывали ей ея наставники, ея книги… Лишь они одни, старые друзья ея, никого не проклинали и не обѣщали ничего, но все, что напускали люди злобы въ ея душу, смолкало подъ родною ихъ сѣнью, подъ "вѣчный гулъ и сладкій шопотъ ихъ…"
И вотъ она узнала… она встрѣтилась съ нимъ… это было воскресенье! Съ перваго дня, съ перваго слова — она повѣрила!.. Повѣрить — какимъ блаженнымъ ощущеніемъ исполнило ее всю тогда это чувство! Страстно, всею душой, всѣмъ существомъ своимъ повѣрить — вотъ оно, то негаданное счастіе, о которомъ съ дѣтства не слыхала она ни отъ кого, никогда, и къ которому безсознательно, какъ былинка къ свѣту, тянулась она въ истомѣ душевной пустоты… Знать лишь одно, знать, что онъ — правда и добро, — и радостно… какъ та, какъ Марія Египетская… попрать ногами весь прежній, безсмысленный хламъ, и итти за нимъ, за его словомъ, "въ пустыню, въ Ливійскую степь!…" И ничего болѣе не нужно, ничего иного не требовала она отъ судьбы какъ вѣрить, ему вѣрить, какъ внимать его его тихому слову, какъ угадывать его по его глубокимъ и печальнымъ глазамъ!…
Но кто она, что она для него? — Леденящимъ, могильнымъ холодомъ обдавало Марину при этомъ помыслѣ…- Случайная встрѣча, дикая дѣвочка, возбуждающая въ немъ любопытство и жалость, и которую онъ завтра — уѣдетъ и забудетъ… А онъ не знаетъ, не догадывается, что пробудилъ онъ въ ней человѣческую душу, и что не вправѣ кинуть ее теперь въ ровъ звѣриный, на жертву отчаянія!
Руки Марины въ изнеможеніи упали на ея колѣни.
А надъ нею подъ набѣжавшимъ вѣтромъ шевелились сосновыя вершины, и непривычнымъ ропотомъ печали отзывался въ ея ушахъ знакомый ихъ лепетъ. Не убаюкать намъ, какъ прежде, твою тоску, казалось шептали они, — ту жажду, что томитъ тебя теперь, утолить мы безвластны…