— Почему же это? весь растерявшись, обернулся онъ въ ней…
— Parce que j'accepte — et que vous ne m'aimez plus!… Она опустила руку — и такъ и впилася въ него расширенными зрачками… Онъ не отвѣчалъ… До этой минуты она еще могла сомнѣваться… Теперь — нѣтъ: въ его душѣ ничего уже болѣе не оставалось! — потухла послѣдняя, послѣдняя искра… Она поняла.
На ея посинѣвшихъ губахъ заиграла тутъ же послушная усмѣшка:
— А замѣчаешь ты, какъ подъ старость всѣ мы склонны въ сантиментальности? какъ бы глумясь надъ самой собою, сказала она, подымаясь съ мѣста… и, не давъ ему найти отвѣтъ:- Когда у тебя здѣсь на почту посылаютъ?…
— Каждый день можно, — у насъ контора въ селѣ, поспѣшилъ объяснить Завалевскій.
— И прекрасно, — я успѣю сегодня же написать воронежскому моему управляющему, чтобы ждалъ насъ въ субботу. Письмо все же раньше насъ попадетъ; мы въ Орлѣ остановимся…
И она пошла въ дверямъ. Графъ двинулся за нею.
— Et ce pauvre Alexandre! остановилась вдругъ на-ходу и засмѣялась княгиня.
— А что?
— А то, что онъ какъ вотъ влюбленъ въ эту вашу красавицу здѣшнюю, — comment l'appelez vous déjà?…
— Въ Марину?
— И что онъ, продолжала княгиня, не видитъ, что эта Марина, въ свою очередь, безумно влюблена въ тебя.
— Въ меня! почти испуганно вскрикнулъ Завалевскій;- его такъ и ошеломило…
Дина скользнула по немъ своими египетскими глазами — и ядовито улыбнулась.
— Ça ne serait déjà pas si bête de la part de la donzelle… Берегись!…
XIV
Глубокимъ, облегчающимъ вздохомъ вздохнула Марина, когда съ трескомъ хлопнула за нею дверь на блокѣ, что вела со двора въ помѣщеніе Іосифа Козьмича, и она наконецъ очутилась дома… Кузнецъ, Пужбольскій, Дина, замѣченная ею у окна, рядомъ съ нимъ, разнообразныя впечатлѣнія этихъ встрѣчъ, — все это сливалось у нея въ одно скорбное и удручающее чувство… Ей жадно опять хотѣлось остаться одной, уйти, не думать о людяхъ…
Она быстро направилась въ свою комнату, — но въ нее ходъ былъ чрезъ гостиную, а въ гостиной слышались голоса и хохотъ… Табачный дымъ такъ и обдалъ ее, едва успѣла она войти…
Она остановилась на порогѣ въ нѣкоторомъ недоумѣніи.
У Іосифа Козьмича были гости: "монополистъ" Верманъ и еще кто-то, кого Марина не узнала съ перваго раза…
Хозяинъ, развалившись въ своемъ волтерѣ, покуривалъ сигару; гости нещадно дымили папиросками, расхаживая вдоль и поперекъ просторной комнаты.
Верманъ, Самуилъ Исааковичъ, былъ человѣкъ еще молодой, лѣтъ тридцати пяти, и представлялъ собою типъ современнаго полированнаго еврея. Въ Варшавѣ онъ несомнѣнно признавалъ бы себя за "поляка Моисеева закона"; призванный обстоятельствами къ коммерціи въ центрѣ имперіи, онъ былъ русскій патріотъ и претендовалъ на развитость. Выражался онъ по-русски правильно и довольно чисто; лишь при сочетаніи гортанныхъ съ трескучимъ звукомъ р выдавала рѣчь его семитическое происхожденіе. Наружность Самуила Исааковича была совершенно приличная, даже красивая. Одѣтъ онъ былъ щеголемъ, въ свѣтло-сѣрые брюки и тонкій чернаго сукна сюртукъ, безукоризненно петербургскаго покроя. По бѣлому его жилету волновалась толстая золотая цѣпь о двухъ концахъ, а на указательный палецъ правой руки насаженъ былъ большой золотой перстень съ крупнымъ сіяющимъ въ немъ алмазомъ. Эта правая рука Бермана покоилась въ карманѣ его панталонъ, но указательный палецъ выставленъ былъ наружу, и онъ на-ходу, куря, разговаривая и улыбаясь, то-и-дѣло косился на него: видите-молъ какую штуку носимъ — и это намъ нипочемъ!..
Второй собесѣдникъ господина Самойленки ни благообразностью, ни щеголеватостью наружности своей не отличался: однихъ лѣтъ съ Верманомъ, небольшаго роста, угреватый, чернозубый — печка во рту, какъ говорятъ французы, — глаза его исчезали за синими стеклами стальныхъ очковъ, и все выраженіе его лица сосредоточивалось въ узкихъ и длинныхъ губахъ, постоянно складывавшихся въ саркастическую, некрасивую усмѣшку… Говорилъ онъ бойко, складно, необыкновенно самоувѣренно, и словоерикомъ заканчивалъ чуть не каждую изъ своихъ фразъ, что придавало имъ какую-то особенную, желанную имъ, повидимому, ядовитость. Облеченъ онъ былъ въ просторное коричневатое пальто, изъ рукавовъ котораго выглядывало бѣлье довольно сомнительной опрятности…
Онъ обернулся на скрипъ двери, увидѣлъ входившую Марину — и остановился какъ вкопаный посередь гостиной, не кланяясь и глядя на нее во всѣ глаза изъ-за своихъ синихъ очковъ, — между тѣмъ какъ "монополистъ" спѣшилъ къ ней, шаркая ножкой и протягивая ей еще издали свою украшенную алмазомъ руку, съ апломбомъ, имѣвшимъ свидѣтельствовать о томъ, что всю жизнь провелъ-де человѣкъ въ свѣтѣ.