В ночи с 16-го на 17-е мая, когда Лжедимитрий после пиршества лежал в глубоком сне, главные заговорщики собрались в доме Василия Ивановича Шуйского. Один из них именем царя повелел тремстам иностранным алебардистам, бывшим на страже в Кремле, разойтись по домам. Легковерные исполнили сие мнимое повеление царя, оставив только тридцать человек для охранения ворот. В три часа утра грозный набат раздался в городе и возбудил от сна устрашенных жителей столицы. Лжедимитрий соскочил с постели, накинул на себя польское полукафтанье, вооружился турецкою саблею и выбежал второпях в ближнюю комнату, где встретил Димитрия Шуйского. «На что бьют тревогу?» – спросил самозванец. – «На пожар», – отвечал Шуйский и поспешил удалиться. Между тем народ толпится на улицах и повторяет те же самые вопросы. Рассеянные по всем частям города заговорщики вопиют, что литва режет бояр. Граждане, вооруженные ружьями, копьями и рогатинами, вламываются в домы, занимаемые поляками, и начинают ужасное кровопролитие. Ударили во все колокола; смятение сделалось общим, и народ устремился во дворец. Тридцать немецких алебардистов удержали в воротах первое нападение. Является Василий Шуйский, держа в одной руке крест, а в другой меч. «Пойдем карать похитителя престола и тирана, – возгласил он к народу, – если мы не умертвим его, пропали наши головы». По гласу мужа, указующего знамение Спасителя, народ бросился в ворота. Некоторые из немецких алебардистов пали от выстрелов; прочие разбежались, и неистовая чернь проникла в чертоги. В комнатах не было стражи: царедворцы оставили своего повелителя в несчастии; один Басманов пребыл верным. Самозванец в сие время был в недоумении, колебался между страхом и надеждою и не знал, на что решиться. Басманов вбегает к нему опрометью: «Измена, государь! – восклицает он. – Я умру, но ты помышляй о себе!» С сим словом он стал в дверях и мужественно защищал вход, доколе не упал на пороге, пронзенный множеством ударов. По трупу Басманова народ ворвался в покой самозванца, который, желая избегнуть его ярости, выскочил из нижнего жилья в окно и жестоко ушибся при сем падении. В сие же время один из народа нанес ему глубокую рану в ногу; несчастный, лишившись чувств, лежал на земле, истекая кровью. Стрельцы окружили его и, сжалившись над его положением, отлили водою, возвратили к жизни и начали разгонять народ, который с воплем требовал головы самозванца. Слабым голосом Лжедимитрий умолял стрельцов спасти его, обещая им в награду имение и жен боряских. Тогда начальники заговорщиков, видя, что наступила решительная минута, которой не надлежало терять в пустых переговорах, громко воскрикнули к своим единомышленникам: «Пойдем в город, подожжем стрелецкие домы и перережем их жен и детей!» Сии ужасные слова как громом поразили стрельцов: любовь родительская и супружеская привязанность погасили в сердцах отзыв корыстолюбия. Они опустили ружья и в безмолвии разошлись, предав самозванца на жертву народу. В сие время бояре обступили его, поносили ругательствами, называя самозванцем, Гришкою Отрепьевым, изувером, богоотступником, и повелевали признаться в истине его происхождения. Зрелище ужасное и поучительное для честолюбцев, которые, пользуясь легковерием и ослеплением людей, дерзают возноситься из праха обманами и коварством! Лжедимитрий не мог уже подняться на ноги: окруженный боярами, он сидел, перевалясь назад и опираясь о землю руками, которые скользили по собственной его крови; с выражением глубокого страдания он обращал кругом умоляющие взоры и заклинал сжалиться над ним. «Если вы не верите мне, – говорил он угасающим голосом, – что я сын царский, спросите у царицы, матери моей». – «Она отрекается от тебя, – возразил один из бояр, – обман твой обнаружен, нет тебе спасения!» Тогда Лжедимитрий, видя, что сострадание замерло в душах его врагов, опустил голову на грудь, закрыл глаза и ожидал смерти. Боярский сын Григорий Волуев пробился сквозь толпу и выстрелил в него из карабина, который он имел под полою своего кафтана. Лжедимитрий опрокинулся навзничь. Дворянин Воейков нанес ему другой удар – и несчастного не стало. Ожесточенная чернь долго ругалась над его телом, которое наконец повлекли за ноги в монастырь, чтоб показать вдовствующей царице, а после сего вместе с телом верного Басманова выставили посреди площади на всенародное позорище. Когда сие происходило с Лжедимитрием, часть заговорщиков при самом начале смятения бросилась в комнаты Марины. Она уже из окна своего видела толпы вооруженного народа, слышала колокольный звон, грозные вопли, выстрелы – и готовилась к смерти. Придворные женщины с жалостным криком вбежали к ней и с трепетом объявили, что разъяренная чернь вломилась в чертоги и с угрозами ищет царицы. Марина не произнесла ни одного слова, поправила на себе одежду и с твердостью ожидала своей участи. Наконец толпа народа явилась у ее дверей, которые защищал юный Осмольский, паж царицы. Несколько выстрелов повергли на землю великодушного юношу; одна из пуль ранила гофмейстерину Марины госпожу Хмелецкую, и смертный страх овладел несчастными женщинами, окружавшими царицу. Их жалостные вопли, мольбы и слезы смягчили наконец народную злобу, но не истребили мести. Сорвав одежды и драгоценные уборы с Марины и ее приближенных, народ повлек их из Кремля в соседний дом, принадлежавший некогда Годунову, где заговорщики приставили крепкую стражу. Во время продолжавшегося в городе кровопролития, когда ее родственники и единоземцы погибали или находились на краю погибели, Марина, полунагая, окруженная своими женщинами, предавшимися отчаянию, сохраняла спокойствие и присутствие духа. Она не роптала, не жаловалась, не проливала слез и даже не утешала своих подруг: наблюдала хладное молчание, по временам молилась, прохаживалась большими шагами по комнате и только при усиливавшихся выстрелах произносила с чувством: «Бедные, несчастные, за что они терзают друг друга!» Все, что она представляла к успокоению отчаянных своих женщин, состояло в советах уповать на Бога и надеяться на его милосердие.
Не буду описывать кровопролития, продолжавшегося в Москве до самого вечера на всех улицах, во всех домах, занимаемых поляками, которые, укрепившись в оных, мужественно защищались от разъяренного народа, пылавшего справедливым мщением. Многие домы взяты были приступом, и находившиеся в оных поляки преданы мучительной смерти. Другие уцелели, и пришельцы спаслись от погибели. Около четырех тысяч поляков и литвы, притом многие знатные их особы, лишились жизни при сем случае. Наконец бояре прекратили убийство и оградили безопасностью оставшихся в живых поляков, в том числе послов Гонсевского и Олесницкого, отца Марины воеводу Мнишеха, князей Вишневецких, Любомирского, Тарло и многих других.
Мнишех не знал об участии своей дочери и почитал ее погибшею. Наконец после усильных просьб бояре объявили ему, что Марина находится в живых, и даже позволили ему принять и поместить ее в занимаемом им доме.
Какое горестное явление представилось честолюбивому старцу! Он не жалел ни крови своей, ни трудов, ни сокровищ, чтоб возвести дочь свою на ту ступень величия, на которой он уже видел ее, окруженную блеском могущества, венчанную на царство, обширнейшее в мире, обладавшую всеми благами земными для властолюбивого сердца. Вчера еще тысячи преклоняли пред нею колена и завидовали судьбе ее; а ныне гордая Марина, в раздранном рубище, лишенная всех признаков прежнего своего звания, с бледным лицом, с распущенными волосами, в уничижении предстала пред строптивым и ослепленным старцем, который, однако ж, в сию ужасную минуту не изменил своему характеру. Сей грозный укор фортуны не излечил их от высокомерия. Обманчивая надежда представляла сим гордым душам настоящее под покровом блистательной будущности, и Мнишех, заменяя призраком счастия жалкую существенность, в сем горестном положении сохранил все светские приличия, заглушив родительские чувствования. Он не прижал несчастной дочери к отцовскому сердцу, не пролил слез над ее участию, не промолвил к ней утешительного слова. С холодным раболепством он оказывал ей почести, подобающие царскому сану, уступил ей целый дом и служил, как подданный.