— Ладно, с безе так с безе, — бабушка улыбнулась своей любимице. — Никому не расскажем… Кстати, эти пирожные я научилась печь еще в России. Все, кто бывал у нас в гостях, мои безе обожали, называя их «поцелуйчиками»… Евгений Васильевич опекал молодых офицеров, зачастую приглашал их к нам, а уж на Рождество и Пасху — обязательно. Свои именины офицеры-холостяки тоже, как правило, справляли в нашем доме, такую традицию твой дед завел в полку.
Существовали и другие правила, которые боже сохрани было нарушить. Скажем, к солдатам дети должны были обращаться только на «вы». Сам полковник, подобно своему кумиру Александру Васильевичу Суворову, кушал из одного котла с солдатами. Ровно в полдень командир появлялся в общем зале, читал молитву и усаживался за стол вместе с солдатами. И главное — никто не знал, за какой именно стол сядет полковник. Поэтому повара и интенданты старались, чтобы все столы накрывались одинаково хорошо. В еде Евгений Васильевич, кстати, не был привередой, но одного терпеть не мог — подгоревшую кашу. Поэтому на полковой кухне готовили только в особых медных котлах с двойным дном, с глицерином от пригара.
В офицерской среде существовал один закон: мы — одна семья. Хотя люди в полку служили самые разные — и по национальности, и по вероисповеданию. Большинство почему-то — выходцы из польской шляхты, но и кавказцев тоже хватало — осетины, армяне, грузины…
Семейство наше считалось обеспеченным. Посуди сама, командиру полка полагалось жалованье около 500 рублей.
— Это много? — заинтересовалась Марина.
— Довольно прилично. Ну как бы тебе объяснить? Почтальон, к примеру, за труды получал около двадцати рублей в месяц. Но ты учти, Катюш, что на свои, а не на казенные деньги мы снимали дом, из своего жалованья Евгений Васильевич должен был содержать и денщиков, и повара, и кучера, и даже шофера. Кстати, у твоего дедушки было одно из первых авто в Харькове! Но ведь какие это было рубли — золотые! С золотым покрытием в 110 процентов, и без всякой нынешней инфляции, прости господи!
А летом все воинские части, которые стояли в городе (восемь полков, чуть ли не армия), выдвигались в лагеря в Чугуево. Целых три месяца там проводились учения, всякие военные игры. Все солдаты и офицеры жили в палатках. Только командиры полков — в отдельных домах вместе со своими родными. Семья наша была большая — шестеро дочерей и столько же сыновей. «Чертова дюжина», — говорила бабушка и невесело улыбалась.
Из педагогических соображений мудрая мама, рассказывая девочкам о своем папеньке, генерале Энвальде, предпочитала умалчивать о некоторых особо выдающихся особенностях натуры Евгения Васильевича. Хотя годы спустя эти живописные подробности ей самой стали казаться простым ребячеством, забавными и милыми шалостями, нежели дурными наклонностями, пусть даже не всегда невинными.
В юные годы, вопреки семейной традиции, молодой человек, оказывается, вовсе не собирался строить головокружительную военную карьеру. Его куда сильнее манила сцена, и он всерьез собирался в артисты. Евгений был большим весельчаком, неплохо пел, играл на гитаре, увлекался декламацией. Но пойти против воли родителя, даже при дворе почитаемого генерала, наследник все же не посмел. Служил успешно, военные науки постигал прилежно и уверенно продвигался по ступеням армейской лестницы.
Тем не менее несостоявшийся служитель Мельпомены судьбе все-таки противился и даже в летних военных лагерях умудрялся сооружать большущие амфитеатры с настоящей сценой, где по выходным, чуть ли не еженедельно, ставились любительские спектакли, проводились концерты для солдат и господ офицеров. Милица, кстати, впервые появилась на сцене именно в таком амфитеатре и позже танцевала там не раз. Но вот выступать перед обывателями в городском театре считалось недостойным дочери офицера.
Она по-доброму вспоминала отца и, посмеиваясь, позже признала, что он был неисправимым гулякой и баловником. Папа имел обыкновение время от времени исчезать из дома на несколько дней вместе с друзьями, подружками и компанией цыган, после чего, снедаемый угрызениями совести, обиженный на весь белый свет, он непременно возвращался в семью, чаще — на руках извозчика. Кучер передавал подгулявшего господина Энвальда выездному лакею, тот чистил его скребницей для лошадей, отмывал, стриг-брил и переодевал во все чистое. Окончательно пришедший в себя Евгений Васильевич, подумав-подумав, посылал денщика с отдельным поручением к знакомому ювелиру — за дорогими украшениями. И только потом, пристыженный, являлся перед рассерженной женой, дарил драгоценности и горькие слезы искреннего раскаяния. Она, тая от нежных слов и подарков, а особенно — от безумной любви к своему шальному и неугомонному супругу, прощала ему все на свете…