Во время этой последней речи слуга вошел в комнату и доложил маркизу, что «герцог ди-Кринола» желает его видеть. Маркиз, вероятно, под каким-нибудь предлогом не принял бы в эту минуту поклонника дочери, если б не понял, что этим путем может всего лучше обеспечить себе немедленное исчезновение мистера Гринвуда.
ХХIII. Лорд Гэмпстед опять у мистрисс Роден
Несколько недель прошло с тех пор, как лорд Гэмпстед ходил взад и вперед по Брод-Стриту с мистером Фай. Время это было для него самое тяжелое. Страсть его к Марион так завладела им, что во всех отношениях изменила его жизнь. Горе, по поводу ее нездоровья, постигло его до окончания охотничьего сезона, но с этой минуты он совершенно забыл о своих скакунах. Теперь настало время, которое он обыкновенно проводил на своей яхте, но он и не думал о яхте. «Ничего пока еще не могу вам сказать», — писал он своему шкиперу в ответ на все его жалобные воззвания. Никто из близких и дорогих ему людей не знал, как он проводит время. Сестра оставила его, переехала в Лондон, и он почувствовал, что ее отъезд для него — облегчение. Он не хотел даже позволить своему приятелю, Родену, навещать его в его горе. Он проводил все дни в полном одиночестве в Гендоне, изредка совершая поездки в Галловэй, чтоб потолковать о своем горе с мистрисс Роден. Средина лета уже миновала, когда он снова увиделся с квакером. Отец Марион оставил почти враждебное чувство в душе его, вследствие их разговора в Брод-Стрите.
— Я более ничего не хочу для вас, — как будто сказал квакер, — теперь мне нет никакого дела ни до вашего имени, ни до вашего счастия. У меня одна забота — моя дочь, и так как говорят, что лучше вам ее не видать, вы не должны показываться. — Что отец заботится о дочери, было довольно естественно. Лорд Гэмпстед не сердился на Захарию Фай. Но он научился думать, что их интересы враждебны друг другу. Что же касается до Марион, больной или здоровой, он желал бы, чтоб она всецело принадлежала ему одному.
Мало-помалу в нем сложилось убеждение, что действительная преграда существует между ним и целью его стремлений. Собственным словам Марион, пока она обращалась только к нему, он верил не безусловно. Он нашел в себе силу сказать ей, что ее опасения тщетны и что слаба ли она или сильна, ее долг идти на его зов. Пока они были вместе, его доводы и уверения убедили, во всяком случае, его самого. Любовь, которую он читал в ее глазах, лепет, который слышал с ее уст, казались ему так сладки, что эта сладость заглушила ту силу, которая сказывалась в ее словах. Но когда те же уверения, что этот брак немыслим, дошли до него из вторых рук, через сестру и квакера, они почти уничтожили его. Он не посмел сказать им, что готов был жениться на этой девушке, хотя бы она умирала. «Над нами разразился удар, — повторял он себе много раз, прогуливаясь по садам Гендона, — роковой удар, — удар, от которого оправиться нельзя, но, тем не менее, мы должны вынести его вместе».
Он не хотел допустить, чтоб, из-за этого приговора, они должны были расстаться. Пожалуй, что приговор этот произнесен судьей, против которого нет апелляции, но даже этот судья не должен говорить, что Марион Фай ему не принадлежит. Пусть она придет и умрет в его объятиях, если она должна умереть. Пусть она придет и позволит его любви согреть, а, может быть, и продлить остаток ее жизни. Ему казалось несомненным фактом, что, в силу его великой любви, она уже принадлежит ему, а между тем ему говорили, что ему нельзя ее видеть, точно он для нее не более как посторонний. Каждый день он почти решался не обращать на это внимания и посетит маленький коттедж, в котором она жила. Но тут он вспоминал данные ему предостережения и сознавал, что он в сущности не имеет никакого права врываться в дом квакера. Не следует предполагать, чтобы в течение этого времени он не имел никаких сношений с Марион. Сначала это было несколько строк, которые она писала, может быть, раз в неделю в ответ на многое множество его строк; но мало-помалу чувство страха, которым сначала сопровождалось писание ему писем, исчезло, и она не пропускала дня, чтоб не отправить ему маленького отчета о себе и своем житье-бытье. Никто и не думал намекать ей, что эта переписка неприлична или преступна. Если б она выразила желание его видеть, ни квакер, ни, мистрисс Роден не нашли бы против этого сильных возражений. Всякое ее желание, всякое ее решение встретило бы их согласие. С ее слов брак был признан немыслимым. Из послушания ей он должен был держаться вдали. Ей не удалось убедить его своими кроткими речами, а потому она была вынуждена прикрыться чужим авторитетом.