— Марион! — повторял он шепотом, но настолько громко, что звук этот долетал до ушей его, а там полились уже целые, прерывистые речи. «Жена моя, — говорил он, — родная! Мать моих детей, моя избранница, моя графиня, моя принцесса! Они бы увидали! Они должны были бы признать, должны были бы понять, кого я ввел в круг их — выбор мой был сделан, а чем все кончилось?»
«Сделать тут ничего нельзя! Все пыль и прах!»…
Гэмпстед получил от квакера приглашение на похороны и в назначенный день, не сказав никому ни слова, сел в вагон и отправился в Пегвель-Бей.
С минуты появления посланного мистрисс Роден он оделся в черное и теперь не изменил своего костюма.
Бедный Захария мало говорил с ним, но в его немногих словах было много горечи. «То же было и со всеми, — сказал он. — Все они отозваны. Господь не может более поразить меня». О скорби молодого человека, о причине, которая привела его сюда, он не сказал ни слова; лорд Гэмпстед также не говорил о своем горе.
— Сочувствую вам, — сказал он старику. Квакер покачал головой.
К остальным присутствовавшим лорд Гэмпстед не обращался, так же как и они к нему. С могилы, когда ее засыпали землей, он удалился медленными шагами. На лице его не видно было следов той муки, которая раздирала ему сердце. Был приготовлен экипаж, чтоб отвезти его на железную дорогу, но он только покачал головой, когда ему предложили сесть в него.
Он ушел и пробродил несколько часов, пока ему не показалось, что кладбище должно было опустеть. Тогда он вернулся и остановился над свежей могилой.
— Марион, — прошептал он, — Марион, — жена моя!
Кто-то подкрался к нему и положил ему руку на плечо. Он быстро обернулся и увидел, что это несчастный отец.
— Мистер Фай, — сказал он, — мы оба лишились единственного существа, которое было нам истинно дорого.
— Что это для тебя, — ты молод и год тому назад ты не знал ее.
— Время, мне кажется, тут не при чем.
— Но в старости, милорд, бездетному, одинокому…
— Я также один.
— Она была мне дочь, родная дочь. Ты увидал хорошенькое личико, и только. Она осталась со мной, когда остальные умерли. Если б ты не явился…
— Неужели мое появление убило ее, мистер Фай?
— Этого я не говорю. Ты был к ней добр, мне не хотелось бы сказать тебе жесткого слова.
— Я, действительно, думал, что ничто уже не может увеличить моей скорби…
— Нет, милорд, нет, нет. Она бы умерла, во всяком случае. Она была дочерью своей матери и была обречена. Уходи и будь благодарен за то, что ты также не стал отцом детей, которые рождались бы только, чтоб погибать у тебя на глазах. Не хотелось бы мне сказать что-нибудь неприятное, но я желал бы, чтоб могила дочери была предоставлена мне одному.
Лорд Гэмпстед ушел и возвратился к себе домой, с трудом понимая, как он попал домой.
Месяц спустя он возвратился на кладбище. Его можно было видеть сидящим на небольшом надгробном камне, которым квакер уже украсил могилу. Был прекрасный октябрьский вечер, кругом сгущались сумерки. Гэмпстед почти украдкой пробрался за ограду, как бы желая увериться, что присутствие его не будет замечено; а теперь, успокоенный наступающей темнотой, сел на камень. В течение тех долгих часов что он тут просидел, с губ его не сорвалось ни одного слова, но он совершено предался размышлениям о том, чем была бы его жизнь, если б Марион была ему сохранена. Он пришел сюда с совершенно противуположной целью; но разве не часто случается, что мы не в силах направить наши мысли так, как сами бы этого желали? Он много думал о ее последних словах и имел намерение попытаться действовать, как бы она того желала, не с тем, чтоб наслаждаться жизнью, но чтоб быть полезным. Но, сидя здесь, он не мог думать о реальном будущем, о том будущем, которое могло вылиться в ту или другую форму, благодаря его собственным усилиям; он думал о том будущем, каким бы оно было, если б она осталась с ним, о чудном, ярком, прекрасном будущем, которое озаряли бы ее любовь, ее доброта, ее красота, ее нежность.
Прежде чем он ее встретил, сердце его никогда затронуто не было. Ему часто приходили мысли, сами по себе довольно приятные, хотя с легким оттенком иронии, насчет его будущей карьеры. Он предоставит продолжение семьи во всех ее традициях одному из «голубков», воспитание которых отлично подготовит их в этой деятельности. Сам он может быть займется философией, может быть, предпримет что-нибудь полезное, — во всяком случае приложит на практике свои воззрения на человечество, — но не обременит себя женой и целой детской, переполненной юными лордами и лэди. Он часто говорил Родену и Вивиану, что милэди, его мачеха, не должна тревожиться. Они, конечно, смеялись над ним и твердили: