«Траффорд-Парк, суббота, 26 октября.
Дорогая Джеральдина, — с сердцем, удрученным скорбью, берусь за перо, чтоб писать тебе. Мне приходится так тяжело, что я не знаю куда обратиться, если и ты меня не утешишь. Я начинаю сознавать, как ужасно заменить мать чужим детям. Бог видит, что я старалась исполнить свой долг. Но все было тщетно. Теперь все кончено. Я навеки оторвалась сердцем от Гэмпстеда и Фанни. Я была вынуждена сказать их отцу, что отлучила их от своего сердца; тоже сказала я и лорду Гэмпстеду. Ты поймешь, как ужасен должен был быть повод, если я была вынуждена сделать такой шаг.
Ты знаешь, как страшно я была поражена, когда она впервые объявила мне, что дала слово этому почтамтскому клерку. Молодой человек этот имел несказанную дерзость явиться к лорду Кинсбёри, в Лондоне, с целью предложить ему себя в зятья. Кинсбёри, как и следовало, не пожелал его видеть, но поручил это мистеру Гринвуду. Мистер Гринвуд прекрасно держал себя в этом деле и служить мне большим утешением. Надеюсь, что мы будем иметь возможность когда-нибудь что-нибудь для него сделать. Он говорит, что никогда не видал молодого человека хуже этого; к тому же он дерзок и говорит так, точно имеет такое же право просить руки Фанни, как если бы он был ей равный. Что до меня касается, она бы ничего так не заслуживала, как стать женой такого человека, если б только целый свет не знал, в каком близком родстве она состоит с моими дорогими мальчиками!
Потом мы увезли ее в Кенигсграф; я таки помучилась с нею! Она упорно писала этому негодяю, и ухитрилась получить от него одно письмо. Я положила этому конец, но ты не можешь себе представит, как она меня терзала. Конечно, я с самого начала почувствовала, что ее следует разлучать с братьями, потому что никогда не знаешь, как рано может привиться дурная нравственность! Затем приехал отец ее и Гэмпстед, который все время поощрял сестру. Этот молодой человек — его друг. Затем мы вернулись домой; и, как ты думаешь, что случилось? Гэмпстед увез сестру к себе в Гендон, бок о бок, так оказать, с почтамтским клерком, который у него в доме свой человек; и Гэмпстеди это допустил! О, Джеральдина, это хуже всего остального! Неужели я не вправе объявить, что отлучила их от своего сердца?
Едва ли ты можешь понять мои чувства, ты, сын которой так соответствует положению, которое должен занимать старший сын! А я-то с моими голубками не только в тени, но знаю, что им предстоит позор, от которого им никогда на удастся окончательно освободиться. Я вправе оторвать Гэмпстеда и сестру его от моего сердца; но все же они останутся, до некоторой степени, братом и сестрой моих бедных мальчиков. Как мне учить их уважать старшего брата, который, вероятно, с течением времени станет главой дома, когда он близок с таким ужасным молодым человеком! Не вправе ли я, после этого, объявить, что никаких сношений не должно быть между двумя семействами? Если она выйдет на него, она, конечно, переменит имя; тем не менее, благодаря титулу, весь свет будет знать, кто она. Что касается до Гэмпстеда, боюсь, что нет никакой надежды, — хотя странно, что второй сын так часто наследует титул. Присмотрись и ты убедишься, что у второго брата чуть ли не больше шансов, чем у старшего, — хотя я уверена, что ничего подобного никогда не случится с дорогим лордом Готбой. Но он знает, как держать себя в том общественном положении, в которое Господу угодно было поставить его. Отвечай мне немедленно, пожалуйста, укажи, как должна я поступать в виду положения, которое я призвана была занять в свете.
«P. S. Вспомни бедного мистера Гринвуда, если б лорд Персифлаж мог быть чем-нибудь полезен священнику. Он становится стар, а Кинсбёри никогда не имел возможности что-нибудь для него сделать. Надеюсь, что либералы никогда не будут иметь возможности что-нибудь для кого-нибудь сделать. Не думаю, чтоб мистер Гринвуд годился для какой-нибудь должности, так как он всю жизнь провел в праздности, а теперь пристрастился к лакомому кусочку; но назначение деканом было бы как раз по нем».