— Что правда? Ты говоришь, точно ты совершенно одобряешь это.
— Так мой голос не выражает моих чувств, так как я этого не одобряю.
— Ты, я надеюсь, сознаешь, что это совершенно невозможно.
— Не скажу.
— Не скажешь?
— Не могу сказать, чтобы я считал это невозможным или даже невероятным. Зная обоих, как я их знаю, я сознаю, что вероятность за них.
— Что они женятся?
— Таково их намерение. Я не запомню ни у него, ни у нее намерений, которые бы, рано или поздно, не осуществились.
— Так в данном случае ты увидишь это чудо. Как могло это у них случиться? — Лорд Гэмпстед пожал плечами. — Кое-кто крепко виноват.
— То есть — я?
— Кое-кто крепко виноват.
— Вы, конечно, подразумеваете меня. Я в этом деле совершенно неповинен. Представив Джорджа Родена вам, моей матери и Франсес, я познакомил вас с высокообразованным и чрезвычайно приличным молодым человеком.
— Боже милосердый!
— Я сделал для своего приятеля то, что, я думаю, всякий молодой человек делает для своего. Мне было бы стыдно знаться с кем-нибудь, кого отец мой не мог бы посадить за свой стол. Никто заранее не соображает, что молодой человек и молодая девушка должны влюбиться друг в друга.
— А видишь, что это случилось.
— Без сомнения, это было чрезвычайно естественно, хотя я этого не предвидел. Я уже сказал вам, мне это очень прискорбно. Это послужит поводом ко многим огорчениям, будет и горе.
— Горе! я думаю. Мне приходится уезжать среди сессии.
— Ей, бедняжке, будет всех тяжелее.
— Ей очень круто приходится, — сказал маркиз таким тоном, точно на этот счет он окончательно решился.
— Но никто, насколько я понимаю, не сделал ничего дурного, — продолжал лорд Гэмпстед. — Когда сойдутся двое молодых людей, у которых одни вкусы, одни взгляды, одно воспитание, одни мысли…
— Ну, ты, известно, уговоришь собаку дать отрубить себе задние лапы, — сказал маркиз, выбегая из комнаты. Он имел привычку в тесном семейном кругу употреблять выражения, которые нашел бы неприличными для себя как маркиза Кинсбёри в обществе обыкновенных смертных.
III. Маркиза
Хотя сборы маркиза были очень коротки, Гэмпстед еще несколько раз виделся с семьей перед ее отъездом.
— Конечно, скажу. Я совершенно с вами согласен, — говорил сын отцу, который поручил ему объяснить молодому человеку всю невозможность подобного брака. — Я думаю, что это было бы несчастие для обоих, которого следует избежать, — если они в состоянии победить свои настоящие чувства.
— Чувства!
— Но замешаны же тут чувства, сэр?
— Конечно, он ищет положения… и денег.
— Нисколько. Этого, пожалуй, мог бы искать какой-нибудь молодой аристократ, который желал бы жениться в своем кругу и в то же самое время улучшит свое состояние. В его условиях это было бы довольно справедливо. Он бы давал и брал. Со стороны Джорджа это было бы нечестно; подобное обвинение, относительно его, было бы несправедливо. Положение, как вы его называете, он счел бы бременем. Что же касается денег, он не знает, есть ли у Франсес шиллинг или нет.
— Ни одного шиллинга, если я его ей не дам.
— Он об этом и не думает.
— Так он должен быть очень непредусмотрительный молодой человек; ему совсем не следует жениться.
— Я этого не допускаю — но хотя бы и так?
— А между тем мы думаем.
— Я думаю, сэр, что это очень прискорбно. Я это говорил с самого начала. Я выскажу ему все, что думаю. Франсес будет с вами и вы, конечно, выразите ей ваше мнение.
Маркиз далеко не был доволен сыном, но не посмел продолжать спор. Во всех подобных спорах он сознавал, что сын «убеждает собаку дать отрубить себе задние лапы». Его собственные мысли были ему достаточно ясны, как, например, настоящая мысль, что его дочь, лэди Франсес Траффорд, нарушит всякое приличие, выйдя замуж за Джорджа Родена, почтамтского клерка. Но он был немногоречив и, претерпевая поражение в споре, думал, что его противник злоупотребляет своим выгодным положением. Поэтому он часто думал, а иногда и говорил, что те, кто забрасывал его словами, способны убедить собаку дать отрубить себе задние лапы.
Маркиза также выразила Гэмпстеду свое мнение. Она была особа более энергичная, чем ее муж — более энергичная в том отношении, что никогда не позволяла разбить себя ни в какой стычке. Если слова или выражение лица в данную минуту не могли сослужить ей службы, она исчезала. Она умела очень красноречиво молчать и заставить противника умолкнуть своей манерой выйти из комнаты. Это была высокая, красивая женщина с величавой осанкой. «Vera incessu patuit Dea».[1] Она слыхала если не самые эти слова, то перевод их, прониклась ими и носила их в сердце в качестве тайного девиза. Быть аристократкой с головы до ног, по наружности и понятиям, было целью ее жизни. Она твердо была уверена, что в этом заключается ее высшая обязанность. Богу угодно было сделать ее маркизой — неужели ей воспротивиться воле Божией? Единственным ее несчастием было, что Богу не угодно было сделать ее матерью будущего маркиза. Лицо ее, совершенно бесстрастное, не смотря на свою красоту, нисколько не обнаруживало ни ее скорбей, ни ее радостей; голос также безусловно подчинялся ее воле. Никто, не исключая ее мужа, никогда не воображал, чтобы она живо чувствовала этот единственный удар судьбы. Хотя политические взгляды Гэмпстеда были в глазах ее ужасны, недостойны верноподданного, кощунственны, она обращалась с ним с утонченной вежливостью. Если он выражал какое-нибудь желание насчет домашнего комфорта, она заботилась об удовлетворении его. Она старалась делать вид, что принимает участие в его любимой забаве, охоте с гончими. Она выказывала к нему большое уважение — для него крайне тягостное — как в человеку, занимающему первое место после маркиза. Ему, республиканцу и кощунственному бунтовщику — таково было ее мнение о нем — ему принадлежало первое место после маркиза. Она охотно научила бы своих мальчиков уважать его, как будущего главу семейства, если б он не привык играть с ними, вытаскивать их из кроваток, подбрасывать их в одних ночных рубашках, — если б они не слишком его любили, чтоб уважать. Тщетно старалась мать приучить их называть его Гэмпстед.
1
«В поступи обнаружилась истинная богиня» (лат.). Вергилий, «Энеида», I, 405. —