Но вместо слуги в дверь заглянула жена тюремщика и спросила:
— Она будет обедать?
— Нет у нее денег. Где Гренгуар?
Вошел слуга, здоровенный малый. Тюремщик вручил ему ключ и приказал:
— Отведешь ее в «Крапиву».
Слуга взял Марион за руку и увел ее. По дороге она спросила:
— Что это—«Крапива»?
— Женская тюрьма.
— А почему «Крапива»?
— А вот как станет тебя кусать всякая нечисть и все тело начнет зудеть и чесаться, тут ты сразу поймешь что да почему, перестанешь задавать глупые вопросы и только будешь кричать: «Ой!», да «Ой!», да «Ах, жжет!»
Они подошли к невысокой дверце. Гренгуар отомкнул замок и, подтолкнув Марион в спину, захлопнул за ней дверь.
В низкой сводчатой зале множество женщин сидели и лежали на полу так тесно, что и шагнуть между ними нельзя было из страха, что наступишь на кого-нибудь.
Несколько женщин обернулись и молча посмотрели на Марион, но из дальнего угла послышался голос:
— Иди сюда. Здесь есть место.
— Кто меня зовет? — спросила Марион.
Никто ей не ответил, и она осторожно пробралась туда, откуда послышался голос.
Действительно, здесь было место. В углу, прижавшись к стене, сидела старуха, такая тощая, хрупкая и серая, что казалась сотканной из паутины, и, будто наслоилась на ней многолетняя пыль, облекало ее ветхое серое платье, нагрудник, закрывавший шею и подбородок, и головной платок, из-под которого выбилась серая прядь волос. Но вокруг старухи пол был свободен, как будто все отодвинулись от нее как только могли подальше.
— Садись, — таким тонким, что, казалось, сейчас оборвется, голосом сказала старуха.
— Не садись! — крикнула какая-то женщина. — Не садись, не то быть беде!
Но Марион так устала, что ноги под ней сами подогнулись, и она села на грязный и липкий пол.
Старуха отщипнула пучок соломы от своей подстилки и протянула Марион:
— Возьми.
— Не бери! — крикнула женщина. — Лучше на голом полу, чем на ее соломе.
Влажный холод каменных плит проникал сквозь платье, и Марион взяла солому и, робко улыбаясь, шепнула:
— Спасибо вам, дорогая госпожа.
И снова эта женщина, которая уже дважды предупреждала Марион, визгливо засмеялась и крикнула:
— Вот так госпожа! Да знаешь ли ты, кто эта госпожа?
Загремел замок, отворилась дверь, появился слуга и позвал:
— Кто обедать, идемте за мной!
Многие женщины поднялись и пошли к двери. Одну за другой слуга выпустил их, и дверь снова закрылась.
И тотчас, словно по волшебству, в руках у всех остальных появились какие-то узелки, свертки, корзинки, горшочки и запахло сыром, чесноком, капустой и даже жареной рыбой. Старуха тоже порылась в своей подстилке и вынула оттуда завернутый в тряпку мятый и сплюснутый пирог.
Вид и запах всей этой еды оказался выше сил Марион. Она судорожно проглотила слюну, уставилась на пирог, опять глотнула и, застыдившись, отвернулась.
Но старуха, видно, следила за ней и все поняла, потому что она разломила пирог и половину протянула Марион:
— Ешь.
— Не ешь! — закричала женщина. — Не ешь! А съешь, так подавишься, отравишься и умрешь. — При этом она запихнула в рот большой кусок хлеба и поневоле замолкла.
Но Марион сейчас было безразлично, умрет она или нет, и если не поест, так все равно умрет с голоду. Кругом так сочно жевали, глотали и чавкали, что она откусила кусочек пирога.
В нем была начинка из курятины, толченого миндаля и душистых трав.
Женщина потянула носом, почуяла запах и увидела начинку. Ее лицо искривилось от злобы, и, потрясая кулаками, она закричала:
— Уу, проклятая отравительница, называешь ты себя старуха Ламур — любовь, а надо бы тебе называться Ламор — смерть. Скольких отравила ты, чтобы на их деньги покупать такие пироги? А ты, несчастная девчонка, знаешь ты, от кого приняла подачку? По ночам, когда светит ущербная луна, рвала она «милосердную траву» на лугу около отеля «Бурбон» и клала ее в шляпы тем, кто жаловался на головную боль. И не успевали ее жертвы дойти до дома, как головная боль прекращалась навсегда и ничто никогда уже у них не болело, потому что они падали мертвые у своего порога. И я не вру, и так оно и было, и мне говорила о том мать такого несчастного молодого человека. С вечера он жаловался, что перепил и теперь у него голова болит, а потом ушел неизвестно куда. А утром она вышла купить сыночку что-нибудь лакомое на завтрак, а он лежит подле входной двери, и уже окоченел, и дыханья в нем нет. А когда она взяла его шляпу, совершенно новую шляпу, и хотела отнести ее продать старьевщику, то увидела, что за тулью воткнута эта самая трава. И все это истинная правда, да разразит меня гром, если хоть словечко выдумала. Да эта проклятая ведьма еще не то делала. Лепила фигурки из воска и держала их над пламенем свечи, и когда воск таял, тот, кого изображала фигурка, тоже таял и умирал медленной смертью. И когда приходили к ней за любовным талисманом, она зашивала в ладанку прядь отрезанных волос и мох, собранный в пустынном месте, где была убита молодая девушка. Понятно, кто наденет такую ладанку, сразу охватит его жгучая любовь, да такая, что нельзя вынести ее жара, приходится помирать от любви. Мне одна женщина рассказывала, что купила она ладанку и повесила ее на шею. Но как почувствовала, что жжет, поскорей выкинула ее на пригорок Ханжей, за собором богоматери. Только тем и спаслась. Ты послушай меня, девочка, беги от этой колдуньи, беги, пока не поздно. Самое ее дыханье — яд! Выплюнь ее пирог! Выплюнь!