Но не все, далеко не все были так несчастны. Многие девушки хвалились своей добычей — одеждой, украшениями и посудой, которые они ловко уносили из лавок и домов. Они хвастались подвигами своих дружков, и Марион наслушалась немало удивительных рассказов о том, как эти молодцы проникали в дома через плохо закрытые окна и двери. Как, продырявливая стены, они пробирались внутрь жилища и открывали сундуки железным крючком, который носили с собой.
— А мой-то! Только что крыльев у него нет, да они ему не нужны. Уцепится за свисающую над улицей ветку дерева и птичкой перелетит через самую высокую ограду.
— А мой знает тайное слово! Стоит шепнуть его лошади на ухо, и она, не заржав, сама пойдет за ним. Немало увел он лошадей из чужих конюшен.
Марион слушала эти рассказы, широко открыв глаза и рот, но не могла поверить, что такое бывает в самом деле, и ей казалось, что женщины нарочно выдумывают, чтобы скоротать время — унылые дни, грустные вечера, — пока, зарывшись в солому, удастся заснуть.
Но однажды, только что все угомонились и задремали, вдруг загрохотали засовы, открылась дверь, и стражник втолкнул в темноту какую-то женщину. Она тотчас споткнулась об кого-то и, качаясь, падая, на четвереньках, и вновь подымаясь, ступала по спящим и кричала:
— Ой, миленькие, где тут свободное местечко? Ой, меня ножки не держат, так наплясалась! Ой, миленькие, сейчас помереть, уж как я навеселилась на свадебном пиру!
На возмущенные крики разбуженных женщин она, смеясь, воскликнула:
— А выдавали мы замуж русалку за восточного принца! Пир на весь мир! О-ля-ля! Тру-ля-ля!
И, снова споткнувшись, упала и мгновенно заснула.
Глава четвертая БИТВА ВЫВЕСОК
В семь часов вечера большой колокол собора Парижской богоматери прозвонил «Гашение огней», и старый город на острове между двух рукавов Сены погрузился в темноту.
Еще целый час мелькали огни на правом берегу. Но уже прекратились работы в мастерских, и детишек посылали за вином и горчицей к ужину. Ровно в восемь часов раздался звон в правобережных церквах, и все огни погасли. Правый берег — город дворцов, мастерских и рынков — приготовился ко сну.
Но на левом — университетском — берегу, колокол Сорбонны зазвонит только в девять часов. И улица Сен-Жак, старинная римская дорога, главная ось Латинского квартала, и Пропащая улица, и улица Горы Святой Женевьевы, и улица Студентов, густо усеянная грязной соломой, и Мощеная улица, которую прозвали «Мощенная колбасками», потому что и булыжников на ней не видать за множеством нечистот, и улица Бань к востоку от улицы Двух ворот, названной так потому, что на ночь расположенная здесь Сорбонна запиралась с двух сторон, и все остальные улицы еще кишели толпами студентов, гудели голосами, смехом, криком и проклятиями. И под чьим-то окном молодой студент, прижав к груди четырехструнную лютню, склонив голову к левому плечу, пел:
Струны пронзительно взвизгнули и оборвались, завились спиралями, когда проходивший мимо студент выхватил лютню из рук певца и трахнул его по голове.
Еще целый час оставался, чтобы успеть закончить все дела, драки и развлечения.
Катерина — прачка с улицы Прачек — вышла из дому. Одной рукой она поддерживала на голове узелок с бельем, другую уперла в бок и пошла, не обращая внимания на задиравших ее встречных студентов. Дойдя до жилища своего заказчика, она толкнула ногой незапертую дверь, поднялась по шаткой лестнице и вошла в комнату.
Пять или шесть студентов сидели там кто на колченогой табуретке, кто на подоконнике, на непрочной, как паутина, кровати. При виде Катерины они залаяли и замяукали, но она, ничуть не смутясь, проговорила:
— Я принесла рубашки.
— Эй, Франсуа, сколько же у тебя рубашек? — спросил косоглазый тощий студент.
— Две в стирке, третья на мне, — с гордостью ответил хозяин комнаты.
— Отдай мне одну. Уж не помню, когда пришлось мне облачиться в чистую рубаху, — сказал косоглазый.
— Ну уж нет! — крикнула Катерина. — Ни одной рубашки я вам не отдам, пока не заплатите за мой труд. И прошлый раз я стирала в долг, а больше не согласпа. И не уйду, пока не увижу моих денежек.