Между тем наступил вечер. Сестры разносили вечернюю еду: мясные и рыбные похлебки, яйца и вино. Поддерживая одной рукой голову больного, а другой его спину, сестры кормили тех, кто еще мог есть. Предложили поужинать Марион, но она только отрицательно качнула головой. Хоть не ела с самого утра, а казалось, самый маленький кусок ее задушит.
Зажгли лампы, дневные сестры удалились. Вступила ночная смена.
Всю ночь Марион переходила от кровати Онкэна к кровати мальчика. Одна из сестер дала ей тряпки, велела их согреть у большой печи и научила их прикладывать к ногам больных. Под утро Онкэн затих и лежал неподвижно, только изредка вздрагивал, пытаясь глубже зарыться в тюфяк.
Так прошла ночь, и наступило утро. Погасили лампы. Сестры с тазами в руках приближались к больным, умывали их лица и перестилали постели, в то время как служители, затопив пол потоками воды, проведенной в залу из большого резервуара, мыли и терли дочиста.
Пришел врач и, переходя от постели к постели, спрашивал:
— Как вы себя чувствуете?
И некоторым больным он прописывал купанье в большой ванне на колесах, которую сестра катила за ним. Другим больным он давал лекарства из трав. И хотя ему были известны свойства многих трав, изгоняющих лихорадку и снижающих жар и боль, но не было трав от чумы, и врач это знал, и мимо многих больных он прошел молча, печально покачав головой.
Когда он подошел к Онкэну, тот лежал тихо, не метался, не кричал, и Марион в надежде подняла на врача глаза и спросила:
— Ему лучше?
— Он умер, — ответил врач и пошел дальше.
Марион опустилась на колени и прижалась лбом к деревянной раме кровати. Веки горели, будто засыпанные колючим песком, лицо кривилось, но слез не было.
Кто-то тронул ее за плечо, шепнул:
— Подвинься.
И, подняв голову, она увидела, что сестра собирает в узел испачканное белье с опустевшей кровати и застилает ее чистой простыней.
Сестры в белой одежде торопливо ходили по зале, мыли, вытирали, поили, поднимали больных, переносили с кровати на другую, снова покрывали одеялом, стелили и перестилали постели, стригли ногти и волосы, прополаскивали в чистой воде испачканное белье, сушили его перед печью, выгребали пепел и мешали дрова в печи.
Марион встала с колен, встряхнула головой и принялась помогать сестрам…
С каждым днем больных все прибавлялось, и уже недостаточно было места, и клали по нескольку человек на одну кровать, и стелили тюфяки в проходах, и перетаскивали их с места на место, когда служители мыли пол. Уже не хватало рук ухаживать за больными, сестры были рады Марион и иной раз с тихой улыбкой благодарили ее. И не могло ей прийти в голову уйти отсюда, когда она была здесь нужна.
Скоро она научилась разнообразным, но таким несложным обязанностям сестер. Вместе с ними несла на голове узлы с испачканными простынями, через служебный вход выходила на набережную, спускалась к Сене и там, стоя на коленях на мокрых камнях, терла, била вальком, стирала, отстирывала дочиста. Платье на ней промокало до пояса, руки распухали от холодной воды, но какая-нибудь из сестриц говорила:
— Сейчас легко. А вот зимой! В мороз, в ветер, в дождь…
Иногда больной в безумном бреду вскакивал с постели, бил и ругал сестер, плевал на них и раздирал их одежды. Втроем и вчетвером они старались удержать его, чтобы он не тронул других больных, и, успокоив его, вновь укладывали. Вместо разорванного на ней платья Марион предложили белую одежду сестры, но она отказалась переодеться и только наспех зашила прорехи.
Но не надо думать, что были там одна скорбь и отчаяние. Ведь молодость всегда любопытна к жизни, и молоденьким сестричкам хочется поболтать о том о сем и о другом и что творится за их высокими и крепкими стенами. И уж всегда находился кто-нибудь, готовый поделиться новостями, — иной раз говорили о том служители, рассказывали родственники, приведшие больных, сообщала пожилая сестра, выходившая в город по делам больницы. И таким образом Марион узнала, что происходит в городе.
Парижане обезумели от ужаса. Уже каждый третий дом стоял пустым, с настежь распахнутыми дверями, и грабители, не веря пи в заразу, ни в смерть, проникали в эти дома и уносили все, что приглянется. Так они обнаглели, что уже и на улицах среди бела дня нападали на прохожих и, оглушив их, срывали с них одежду. Много больных лежали беспомощно в своих постелях или на полу, где случилось им упасть, и некому было отвести их в больницу. А иные и сами, выбежав на улицу, падали в грязь мостовой и здесь умирали, и не хватало людей убирать их тела. И эти люди, за высокую плату, за возможность грабежа соглашавшиеся убирать мертвецов, сами мертвецки пьяные, иной раз попадали на свою же повозку, и их же товарищи свозили их на кладбище Невинно убиенных. А там валили в одну яму по сорок и пятьдесят трупов, присыпая их сверху тонким слоем земли. Уже не хватало простынь на саваны.