Почти каждый день на фабрике проходили то митинги, то собрания. В перерыв читали работницам газеты, объясняли, рассказывали. Мариша отметила, что никого не нужно было уговаривать, чтобы остались. Самая малограмотная работница слушала затаив дух. Речь ведь шла о самом понятном: о прибавке в зарплате, о пенсиях, о пособиях вдовам, сиротам, о жилье.
— Что же вы плачете? — прервав объяснения, спросил парторг. — Радоваться надо, дорогие товарищи!
У Мариши тоже дрожали губы. Она же видела: процентов тридцать от числа работающих по цехам были уже почти старухами, но с фабрики не уходили, — разве проживешь на пенсию в сто пятьдесят рублей; если от детей помощи нет, так это на один хлебушек. На низкооплачиваемой подсобной работе тоже в основном гнули горб пожилые женщины: молодежь такую работу делать не будет, а мужчины ищут место, где не только заработать можно, но еще и заначить что-нибудь. Ящики, тюки, мешки ворочают шестидесятилетние бабы. Сколько раз Мариша от своей работы отрывалась, чтобы помочь какой-нибудь подсобнице.
… — Ну, так что слышно в народе? — бодро спросила Селиванова, когда Мариша в начале марта появилась на Большой Полянке. — Какова реакция на события? На восстановление ленинских норм партийной жизни?
— Очень хорошая реакция, — улыбнулась Мариша.
И рассказала, что февральский план выполнили досрочно, продукция на восемьдесят пять процентов отличного качества, остальная — хорошего, без всякой завышки.
В этом году в квартире на Полянке начали по-настоящему готовиться к весне. Стараниями энергичного Василия Степановича был найден хороший маляр, который покрасил все двери, косяки, рамы в местах общего пользования, наклеил новые обои в передней взамен тех, что при каждом стуке и шорохе лопались и рвались. Когда запах краски и клея улетучился, в окно повеяло апрелем.
Селивановой в апреле исполнилось сорок пять лет. Следуя примете «бабий век — сорок лет, сорок пять — баба ягодка опять», она и на самом деле как будто помолодела. Во всяком случае, платье она себе к этой дате сшила просто превосходное.
Ее недавнего галантного кавалера Арсения Александровича что-то не стало видно.
— Что же так?.. — рискнула Мариша спросить у Селивановой. — Вроде неплохой человек…
— А вот так, — ответила Селиванова. — Ты пробовала целоваться с мужиком, у которого съемные протезы?
— Нет, — ошеломленно сказала Мариша.
— Ну и не советую.
Мариша была приятно поражена, когда Селиванова в один прекрасный день пригласила ее пойти в театр. Потом их совместные походы по театрам и концертным залам участились. Возможности у Валентины Михайловны тут были самые широкие: кого только она не лечила. Но репертуар она как нарочно выбирала какой-то смутный, тревожный. Мариша многого не понимала, но все равно волновалась. Селиванова, конечно, понимала все, но держала себя совершенно спокойно. Она по-прежнему следила за модой, выглядела, с Маришиной точки зрения, прекрасно, и было не ясно, почему она теперь избегает мужской компании и водит за собой ее.
Так или иначе, но Мариша была просто счастлива: ей нравилось все. И оживление около театра, и освещенный зал, нарядная публика, колыхание занавеса, и звуки за сценой. Она еще не испытала разочарований и готова была смотреть любую пьесу, будь то драма или комедия.
— Не сердись, Толя, — говорила она мужу, когда он поздним вечером открывал ей дверь. — Очень интересный спектакль.
— Разденут тебя где-нибудь в подворотне, — угрюмо отзывался Анатолий, — вот и будет спектакль.
Это был уже следующий театральный сезон. Зима выдалась очень снежная. По Симоновскому валу еле двигались трамваи, тревожно звонившие перед каждым сугробом. Мариша куталась в свою пензенскую шаль, которая от снега из серой стала совсем белой, равно как и черно-бурая лиса с оскаленной мордочкой, свесившаяся с Маришиного плеча. Лис этих было много, они считались очень модными и не были еще безумно дороги, так что каждая московская модница стремилась украсить ею свое сильно приталенное зимнее пальто. Купил такую лисицу и Анатолий для своей Мариши. Но лиса злым своим оскалом как-то сразу стала ей поперек души, и только нежелание обидеть мужа мешало Марише сменить ее на какого-нибудь другого, более доброго зверя.