Мариша торопилась. Ей нужно было до половины восьмого попасть в центр, чтобы около театра имени Ермоловой продать один билет: всего час назад Селиванова ей сообщила, что пойти сегодня в театр не сможет.
Продать театральный билет с рук оказалось довольно сложно, гораздо труднее, чем приобрести его в кассе. Мариша топталась у входа, высокие резиновые боты холодили ей ноги, но сапоги на меху тогда еще только входили в моду и были далеко не у всех и каждого. Часы на Центральном телеграфе показывали уже двадцать минут восьмого, а покупателя все не находилось.
— Возьмите, пожалуйста, — сказала Мариша, протягивая билет парню, похожему на студента, — бесплатно, денег не надо.
— Спасибо, девушка, я сегодня не могу.
Марише сделалось неловко: вдруг да он подумал, что она ищет себе кавалера на сегодняшний вечер. У нее пропала охота предлагать этот билет и тем обречь себя на случайное соседство.
И тут Мариша вдруг увидела Бориса Николаевича. Он не спеша шел от «Националя» по направлению к телеграфу. Холодная фетровая шляпа его была густо присыпана метелью, на шее все тот же, знакомый Марише шарф. Еще две-три секунды, и он прошел бы мимо.
— Борис Николаевич! — негромко окликнула она. Он остановился.
— Ба! — почти радостно сказал он, приглядевшись к Марише. — Ужель та самая Татьяна?.. Что вы здесь делаете?
— В театр хотела идти, Борис Николаевич. — А что сегодня?
— «Бешеные деньги».
— Ну что же, это очень интересно… Вы не представляете, Марина, как я рад, что вас встретил.
— И я очень рада, Борис Николаевич.
— Вы знаете, меня все это время не покидает чувство какой-то вины. Несколько раз собирался пойти на Полянку… Скажите, как там?
Мариша сказала, что все в порядке: все живы, здоровы, часто вспоминают его.
— Вы, наверное, опаздываете в театр? — спросил Борис Николаевич. — Уже половина восьмого.
— Ничего, — сказала Мариша, — я лучше вас провожу. Она сунула билет в сумочку и пошла рядом с Борисом Николаевичем.
— Мы статью вашу читали, так за вас обрадовались. Он взял ее руку.
— А вы-то как? Замужем, конечно? Похорошели, это ведь от ничего не бывает.
Ей нетрудно было заметить, что и он за эти три года вроде бы пополнел, порозовел. Но это, возможно, от мороза.
— Как мама ваша в Ржеве поживает?
— Моя мама с прошлого года уже в Москве.
— Прописали?
— Не только прописали. Нам дали очень хорошую квартиру. На Комсомольском проспекте, напротив Хамовнических казарм.
— Небось рада мама ваша?
— Ах, Марина!.. Мама моя никак не привыкнет, что в квартире есть вода и ее не нужно носить из колодца. Она этим занималась почти двадцать лет. А теперь видите, как все переменилось.
— Очень я рада за вас, Борис Николаевич!
Он посмотрел ей в глаза:
— Вы тогда на меня не очень обиделись? Поверьте, у меня душа очень болела. Я часто вспоминал, как вы меня провожали…
Он так и не произнес имени Селивановой. Это было несправедливо: она ведь тоже страдала.
— Валентине Михайловне заслуженного врача присвоили, — сообщила Мариша осторожно. — Она меня с собой в клинику брала, когда ее чествовали. Сколько людей собралось, вы не представляете! Больные пришли, кого она на ноги поставила. Не знали потом, куда цветы девать, по всем углам в квартире стояли.
— Поздравьте ее от меня, — сказал Борис Николаевич. — Какие вы все прекрасные люди!
Расстались они лишь тогда, когда прошли пешком почти всю улицу Горького. Борис Николаевич сел в троллейбус, идущий вниз по Пресненскому валу. Оказывается, в квартире на Красной Пресне, где он недолго прожил, у него тоже остались дружеские связи.
— Там пятилетняя девочка, — объяснил Борис Николаевич. — Вы уж меня извините, что я тороплюсь: а то ее уложат спать.
Маришу что-то толкнуло в сердце. Она была без ребенка, он тоже. Ей было в этом винить некого. А ему? Какая женщина лишила его этой радости?
— До свидания, Борис Николаевич! Маме вашей большой привет!
Она пошла обратно по улице Горького. Торопиться ей сейчас было некуда. Погода была отличная, без ветра. Когда опять поравнялась с телеграфом, было тридцать пять десятого.