А все же не слишком-то ей хотелось думать о том, что она скажет дома. Где была со вчерашнего дня?… Сапоги, вот они, это верно. И еще расскажет, как трижды господь совершил с нею чудо… Только насчет каталажки хотелось ей как-нибудь промолчать. Пусть только дочь попробует вякнуть! Она тоже найдет, чем ей нос утереть…
Не так давно имение по соседству купила одна богатая деревенская баба, и был у нее сын, молодой, восемнадцати лет, парнишка. Вот этот парень в последнее время и завел шуры-муры с дочерью Маришки. А вернее, шуры-муры она с ним завела, потому что уж очень он был недотепа еще, прямо теленок.
— Ага… — Маришка даже остановилась вдруг посреди дороги. — Вот, стало быть, зачем ты за дровами да за дровами в лес шастаешь. Хахаль твой там тебя поджидает. — Маришка разозлилась всерьез, будто уже с дочерью препиралась. — Ах ты!.. Мало тебе двоих, ты еще и от этого в подоле норовишь принести… Ишь! На желторотого ее потянуло! — И она, сердито хмыкая, вытерла закоченевшей рукой свой нос, который совсем покраснел от холода.
Уже почти совсем стемнело. Засветилась над лесом первая звездочка, и вот за поворотом дороги, среди черных, голых, как раздерганная метелка, деревьев, у подножия заснеженного холма показался их домик с двумя желтыми окнами.
Подойдя к дому, Маришка по привычке сперва заглянула в окошко. Парень в самом деле сидел там, на сундуке, с ухмылкой от уха до уха. Дочь же была вся в делах: как раз ставила на стол две кружки, одну жестяную и одну фарфоровую с отбитым краешком. А на столе между ними желтело полбутылки рома. Видела Маришка, дочь ее наклюкалась уже основательно. Добираясь от плиты до стола, качалась она, как осина под ветром, и что-то, жестикулируя, толковала парню. Даже снаружи слышно было, что язык у нее заплетается. А ухажер, что она ни говорила ему, знай себе улыбался. Чисто паяц балаганный.
— Ну-ну, поглядим немного, что будет! — сказала про себя Маришка. — Чай греет. Это ничего, это дело хорошее. Коли гость в доме, его привечать надо.
Дочь, прихватив передником, взяла с плиты дымящийся котелок. Поставила его на стол, поморгала, подмигнула парню, потом вдруг нашло на нее веселье: хлопнула она его по плечу и запела что-то по-румынски:
Яника, если бабушка правильно видела, спал. На обычном своем месте, в углу, лежа на драном полушубке, другим укрывшись.
И десяти минут не прошло еще, как он уснул. Со вчерашнего утра все выскакивал из теплого дома на снег, высматривать бабушку, и все больше в отчаяние приходил. То реветь принимался, то ругался последними словами, проклиная бабку, мать, пропащую свою жизнь, и при этом все сильнее кашлял, надрывно, нехорошо кашлял, из глубины груди, и кашель его звучал как-то надтреснуто, будто готовый развалиться горшок, если стукнуть его по донышку. Вечером, когда стемнело, он стал жаловаться, что мерзнет, что голова болит, и, как ни старался усидеть за столом, коленями встал на лавку, все же в конце концов лег. И теперь спал, красный, открыв рот, тяжело дыша. Рядом с ним и братишка был, но этот со сном пока в прятки только играл: приляжет, потом снова поднимется, разговаривает сам с собой, напевает что-то, с деревянной ложкой играет.
Когда Маришка открыла дверь, дочь оборвала песню и сначала долго разглядывала ее, будто не узнавая. Потом сказала:
— Где это вас черти носят!
Маришка ей не ответила, только на приветствие Микулая кивнула. Села на табуретку, поставила рядом с собой сапожки.
Микулай с этой минуты все не мог свои руки пристроить куда-нибудь. То ли их на сундук положить, то ли себе на колени, то ли просто свесить?… Дочь Маришки тоже ничего не придумала, кроме как спросить снова:
— Где вы были-то? Говорите же!
— Где надо, там и была! — буркнула старая и, видя, что Яника в самом деле спит, взяла сапожки и повесила их на гвоздь, на стену, чтобы мальчонка, проснувшись, сразу увидел их и обрадовался.
Дочь тем временем поставила на стол еще одну кружку, налила в нее чаю. Маришка посмотрела на кружку сердито: очень уж раздосадовала ее такая встреча. Но немного спустя она потянулась-таки за кружкой. Что-нибудь теплое в животе сейчас очень кстати. «Ну, храни бог», — сказала она. Чай, однако, был совсем еще кипяток, она только рот себе обожгла. Дочь, увидев это, захохотала.
Тут вдруг Яника заметался, замахал руками во сне, потом сбросил с себя полушубок, вскочил и, шатаясь, вышел на середину комнаты.
Очень стыдно было хозяйкам перед чужим человеком, что на мальчике только матроска драная, а ноги голые совсем…
Яника же затопал ногами, глаза мутные поднял и, словно умоляя о чем-то, жалобно заговорил, как застонал:
— Ой, глядите, ягненочек! Господи, в воду он упадет! Господи, не пускай его в воду. Унесет!..
На личике, в глазах у него стоял ужас. Потом он вдруг стих и оглядел всех вокруг.
— Дайте мне, Христа ради, немножко водицы попить!
Дали ему воды. Пил он жадно, долго. Но напрасно ему говорили, глянь-ка, мол, что на стене висит: сапожки, — он только головой тряс, а потом опять принялся умолять:
— Зачем вы ягненочка в воду, пускаете? Ой, не пускайте ягненочка в воду!
Кое — как его успокоили и уложили. Тяжело дыша, он опустил усталые веки.
И тут мать его, пьяная голова, принялась причитать во весь голос, волосы на себе рвать, упала возле мальчика на колени закричала, завыла… Никак не хотела оставить в покое бедняжку.
Глаза у Маришки засверкали бешеной яростью. Схватила она из угла палку гостя и — бац! бац! — принялась колотить дочь по голове, по спине.
— Ах ты, свинья, ах, шлюха! Что ты с ребенком сделала? Микулай тебе нужен?… — Била она ее куда ни попадя. Но тут и дочь бросилась на нее, сорвала с ее головы платок, обе упали на пол и катались там, вцепившись друг другу в волосы.
Младший сынишка, трясясь от ужаса, верещал изо всех сил Микулай, не будь дурак, сбежал, даже дверь за собой не закрыв Кошка спрыгнула с лавки и в испуге выскочила на улицу в неприкрытую дверь, следом за Микулаем. Только Яника лежал как лежал, ни о чем не желая знать, да сапожки мирно висели себе на стене. Висели они и на следующий день, когда для детей бедняков в приходе устроили елку.
1