Она повернулась к нему и узрела на лице крайнюю степень раскаяния. И… он на самом деле испугался, что она сейчас снова убежит в ночь.
— Хочу, — выдохнули, кажется. — Скажите, вам в самом деле понравилось?
— Да, — рассмеялся он. — Мир?
— Мир, — улыбнулась она, ещё пока осторожно.
Он тоже выдохнул.
— Эх, выпить бы сейчас…
— Не отказалась бы, в самом деле, — согласилась она.
— Оставляем до дома?
— Да. Думаю, дома найдется.
— Еще бы, конечно! Тогда, пока мы не вернулись, я должен ещё кое-в-чем перед вами повиниться, а то мало ли — вдруг вылезет где-то, и вы станете меня душить, или решите идти домой пешком, — улыбнулся он.
— Что ещё? — нахмурилась она.
— Я договорился с охранником вашего клуба, и он показал, где можно было посмотреть в окно на вашу тренировку. Не на всю, конечно, где-то последние минут двадцать. В вашем зале очень удачно горел свет. Я поражён, Элоиза. Вы творите какие-то недоступные моему пониманию вещи.
— Это же просто упражнения, — пожала она плечами, впрочем, с улыбкой, ей было приятно.
— А в самом конце определенно был какой-то непростой танец.
— Да, сарабанда, — в самом деле, сегодня получилось достаточно пристойно, руки были на месте, и с полупальцев она не валилась, как иногда бывает под конец дня.
— Я, безусловно, знаю это слово, но никогда не видел, как это выглядит, — сказал он. — Ваши руки… это что-то фантастическое, они как будто рассказывают свою собственную историю и впечатляют еще сильнее, чем уверенные и изящные ноги. Скажите, а почему вы никому это не показываете?
— Потому, что танцую для себя, иначе как-то и не планировалось, — пожала она плечами. — Не представляю себя на сцене.
— Зачем же на сцене? В узком дружеском кругу. Скажите, а какое платье нужно для такого танца?
— О, это тоже непросто. Платье нужно историческое, со специфичным корсетом восемнадцатого века, с хитрым каркасом, большим количеством отделки и сложную прическу еще нужно сделать, — она смотрела на него с огромным удивлением, он не был похож на человека, которому могут быть интересны её прикладные исторические экзерсисы.
— Ладно, будем думать, что тут можно предпринять, — он взял её левую ладонь и поцеловал. — Вы лучшая, как ни крути и за что бы вы ни взялись.
Вот так, значит. Что ж, ну и пусть… раз понравилось. Сама-то она ни в жизни бы не решилась показать кому-то свои сарабанды. А взгляд-то такой… недвусмысленный. Ладно, поцелует — так поцелует, а нет — так пора уже домой ехать, ночь на дворе…
Поцеловал, да ещё как! И… хорошо ли, что платье так легко падает с плеч?
— Монсеньор, вы уверены?
— Конечно. Вот что — перебирайтесь ко мне, будет лучше.
— Вы сумасшедший? Тут же нереально тесно!
— Конечно, сумасшедший, мы это уже выяснили. И должен же у этой машины быть хотя бы один недостаток?
* 32 *
Они въехали в гараж кардинальского дворца часа в три ночи. Он остановил машину, они переглянулись… и снова рассмеялись. Да, ну и вид у обоих — мятые, растрепанные… Элоиза взглянула в зеркало, вернула на место упавшее плечо от платья, поправила цветок в волосах, и хотела ещё заправить куда-нибудь выпавшую из узла прядь, но её остановила уверенная рука.
— Вы очаровательны и так, сердце моё.
— Благодарю вас, Себастьен, но кого мне сейчас очаровывать? Ночь на дворе.
— А вы не заметили команду встречающих? — рассмеялся он.
Элоиза взглянула — у лифта стоял, скрестив руки на груди, мрачный Лодовико, а пока Себастьен выходил наружу и шел к её двери — появился запыхавшийся и встревоженный Карло.
Она неспешно, опираясь на его руку, выбралась из машины, твердо встала на обе ноги, взяла сумку, и только потом повернулась.
— Где тебя черти носили, хрен ты собачий, — начал было Лодовико, но потом узрел выбравшуюся на свет Элоизу.
— Добрый вечер, господа, — произнесла она самым медовым голосом, на какой была способна.
— Извините, госпожа де Шатийон. Он просто не предупредил никого, уехал и с концами, — пробурчал Лодовико.