Наследник отказывается от Престола — и из-за чего? Из-за мимолетного увлечения, во имя эгоистических сиюминутных удовольствий! Придя в себя, Император разразился таким гневным монологом, пришел в такую ярость, в состоянии которой сын отца никогда не видел. Он и не подозревал, что Папа способен на такие резкости.
«Что же ты думаешь, — вопрошал Император, — что я по доброй воле на своем месте? Разве так ты должен смотреть на свое призвание? Знай, что я сначала говорил с тобой как с другом, а теперь я тебе приказываю ехать в Данию, и ты поедешь, а княжну Мещерскую я отошлю».
Это было крушение. Крушение всех надежд и мечтаний, всего того, о чем Александр так долго и основательно думал. Он не ожидал, что разговор примет подобный оборот и что Папа откажется понимать его. Особенно его задели слова об участи «милой Дусеньки», и Александр попытался вступиться за нее, взяв всю вину на себя. Но Император не хотел ничего слушать, заявив, чтобы тот «вышел вон», так как «он его знать не желает».
С этим Александр и удалился, неся тяжелый груз разбитых чувств. Придя к себе, послал за Вово и все тому рассказал. Друг успокаивал как мог, но на душе все равно было черным-черно. Особенно угнетала мысль, что он стал причиной несчастья М. Э. и что ее теперь уж наверное отлучат от двора, что может сломать ее.
«О Боже, что за жизнь, стоит ли того жизнь после этого. Зачем я родился, зачем я не умер раньше». Он написал Мещерской, рассказал ей в общих словах про случившееся и посоветовал, если будут спрашивать, не давать никаких его писем и записок, а все, что у нее есть, или спрятать или сжечь. Он понял тогда, теперь уже окончательно, что не может жить как захочет, что ему надо повиноваться судьбе. Таков его крест, и он должен со смирением нести его до своего последнего вздоха.
Следующий день начинался как всегда. Встречи, уроки и беседа с Мама и Папа. Отец к нему отнесся значительно сердечней, чем вчера, ничем не выказал неудовольствия. Со стороны казалось, что отношения были обычными. Александр радовался такому великодушию Императора, но угрызения совести оставались.
После завтрака Саша Жуковская успела передать Александру письмо от Мещерской, в котором та сообщала о своем потрясении после получения его письма. На словах Жуковская добавила, что подруга ужасно расстроена, не находит себе места, плачет не переставая, и даже не смогла быть на дворцовом выходе, сославшись на болезнь. Вечером, как было условлено, Александр встретился с М. Э. на прогулке в парке. Это было горестное объяснение. Еле сдерживая слезы, Александр сказал, что он едет в Данию, что у него нет другого выхода, но что он навсегда сохранит к Марии чувства любви и благодарности.
Княжна все понимала, она ни в чем его не винила. Мари была грустна как никогда и сказала, как показалось Цесаревичу, с сожалением, что не подозревала о том, что он так ее сильно любит. Они пожали друг другу руки и разошлись. Потом, на вечере у Мама, Александр улучил минутку и решился еще раз попросить отца не поступать с княжной так бессердечно, сказав, что она ни в чем не виновата. В разговор вмешалась Мария Александровна, заметившая, что сын может не беспокоиться. Она все сделает очень тонко, и Мещерская поедет на время в Париж со своей тетушкой княгиней Чернышевой, о чем та уже порядочно времени назад просила Императрицу.
В следующие дни все шло обычным порядком, и Александр начал успокаиваться. Он часто вспоминал о М. Э., но эти мысли все меньше и меньше рвали душу. Он готовился к встрече с Дагмар. И каждый день виделся с Мещерской. Встречи эти были радостные, походившие на те, в давние времена, когда они были лишь добрыми друзьями. Затем была краткая поездка с родителями в Москву, где были и торжественные выходы в Кремле, и посещения московских святынь, и беседа с митрополитом Филаретом. Там душа «пришла в равновесие».
Вернувшись в Петербург 28 мая, горячо, со слезами молился у могилы милого Никса в Петропавловском соборе. Прошло всего чуть больше года, как дорогого брата не стало, а так много уже переменилось. Ведь если бы Николай был жив, то, может, и у него была совсем другая судьба, а ему бы наверное не пришлось переживать тяжелые мучения.
Отъезд в Данию был назначен на 29 мая. Утром того дня он встретился в парке с М. Э., и они сердечно простились. В половине десятого утра была обедня, а затем пошел прощаться с обер-гофмейстериной графиней Тизенгаузен. Войдя в длинный коридор лицейского корпуса, здания, примыкающего к Большому Царскосельскому дворцу, где раньше размещался известный Царскосельский лицей, а теперь жили придворные служащие и фрейлины, он увидел Мещерскую, направлявшуюся к себе.