Значение этой записи трудно переоценить: ведь именно с нее начинается иллюзорный музыкальный театр или, иначе выражаясь, эмансипация оперной музыки от сцены за счет технических средств. Если сравнить записанную в августе 1953 года "Тоску" с "Травиатой" итальянской компании "Cetra", увидевшей свет спустя несколько недель после "Тоски", становится ясно, что техническая изобретательность в "Тоске" становится искусством: она заставляет оперу разыгрываться перед нашими глазами, хотя слышим мы только музыку, а "Травиата" фирмы Cetra" в сравнении с этим кажется лишенной внутренней динамики.
После долгой паузы Мария Каллас 19 ноября выступила в Норме" в "Театре Верди" в Триесте. Отыграв четыре спектакля, она уехала в Милан. Там сезон открывался "Валли" Альфредо Каталани с Ренатой Тебальди; помимо этого, Антонио Гирингелли предложил Каллас Дездемону, Тоску и Татьяну в "Евгении Онегине". Тот факт, что две величайшие примадонны итальянской сцены в одно и то же время должны были выступить в премьерах "Ла Скала", создал вокруг театра атмосферу прямо-таки истерического напряжения. Критик Эмилио Радиус в журна-ле "Еуропео" призывал обеих див публично примириться во имя высокого служения музыке. Каллас, которая по слухам скрупулезно выискивала каждую строчку, в которой речь шла о ней, действительно явилась на премьеру "Валли" в числе первых зрителей. Критик Бруно Славиц отметил в журнале "Музика э диски": "Соперничество, разбившее публику на почитателей великого голоса (тебальдианцы) и технического мастерства (калласианцы), приносит в театр жизнь. К счастью, это соперничество и благородство идут рука об руку. Все были рады видеть синьорину Менегини-Каллас искренне рукоплещущей Ренате Тебальди из своей ложи".
Само собой разумеется, нашлось немало людей, увидевших в этом поступке Каллас холодный расчет или даже циничный маневр. Через три дня после открытия сезона Каллас должна была петь в опере Керубини, в последний момент заменившей "Митридата Эвпатора", что повергло весь театр в панику. Маргерита Вальманн вынуждена была за считанные дни придумать опере сценическое решение и позаботиться о костюмах и декорациях. Эту задачу она возложила на Сальваторе Фьюме, известного в Италии художника, которого вообше-то пригласили сделать декорации к "Альцесте" К.В.Глюка, но он не нашел подхода к этой опере, зато часть предложенных им для "Альцесты" фантастических и диковатых декораций как нельзя лучше подошла для оперы Керубини.
Но гораздо более удручающим, чем сценографические проблемы, было то обстоятельство, что в "Ла Скала" не было дирижера для этой оперы. Виктор де Сабата заболел, да так тяжело, что никогда больше не дирижировал в театре. У Витторио Гуи, стоявшего за пультом во Флоренции, были другие обязательства. Спасение пришло из Соединенных Штатов в лице Леонарда Бернстайна. Где его, никогда не дирижировавшего в опере и не знавшего произведения, откопала "Ла Скала", остается только догадываться: в книгах о Марии Каллас об этом нет ни слова. Джоан Пейзер в биографии Бернстайна, ссылаясь на книгу Менегини "Моя жена Мария Каллас", пишет, что Мария Каллас рассказала интенданту "Ла Скала" о каком-то концерте, который слышала по радио. Она сказала, что концерт был замечательный и можно было бы без особого труда разыскать дирижера имя которого она до сих пор никогда не слышала. Гирингелли вроде бы сопротивлялся, не желая приглашать совершенно неизвестного в Италии Бернстайна, но под нажимом певицы вынужден был связаться с молодым американцем, который, в свою очередь, устал после долгого концертного турне и не горел желанием в кратчайшие сроки разучивать незнакомое произведение. Лишь когда с ним поговорила сама Каллас, он дал свое согласие.
В начале репетиций произошло нечто забавное. Оригинальный текст партитуры 1798 года, высланный Бернстайну, стал крошиться, и у дирижера началась аллергия на бумажную пыль: "Он кашлял и сморкался на всех репетициях", - вспоминает Маргерита Вальманн. Он мгновенно нашел обший язык с певицей: она даже не сетовала на то, что он вычеркивает отдельные фрагменты из партитуры, хотя жертвой пала в том числе и ее ария из второго акта. "Она сразу поняла правомочность такого вмешательства, — скажет он позже. — Она вообще всегда понимала, чего я хочу, а я понимал, чего хочет она".
У Бернстайна было всего пять дней, и тем не менее он "творил чудеса с оркестром" (Вальманн). Мария Каллас привела публику в неистовство. "Она была воплощенная энергия", — сказал Бернстайн. Вальманн вспоминает, что тогда певица еще не успела заметно сбросить вес и, стоя на сцене, больше всего походила на акропольскую кариатиду. "В каждом ее жесте чувствовалась невообразимая мощь: ее сила видна была издалека. Для роли Медеи ее тогдашнее телосложение подходило как нельзя лучше: оно придавало героине что-то античное". По словам той же Вальманн, с самого начала певица полностью самоотождествилась с ролью. Режиссер даже намекнула, что интенсивность работы компенсировала сексуальную неудовлетворенность молодой женщины, живущей с пожилым мужем: Страсти, не находившие себе выхода, материализовывались в ее пении. Как только эта проблема исчезла, она перестала быть той, кем была".
‘'Медея" стала беспримерным триумфом как для Каллас, так и для Бернстайна. Все тот же Теодоре Челли на страницах газеты Оджи" утверждал, что, актуализировав музыку XVIII века, Мария Каллас возродила искусство Малибран. Пять представлений "Медеи" в декабре и в январе 1954 года, наряду с этим Леонора в "Трубадуре" в Риме — в это же время певица готовилась к своей второй премьере в "Ла Скала". Во время коротких рождественских каникул она, может статься, прочла строчки Эмилио Радиуса в "Еуропео": "Если бы время более благоприятствовало музыке, Мария Каллас была бы самой знаменитой женщиной Европы".
К счастью, тогда она была только лишь самой знаменитой оперной дивой своей эпохи, и славу ее приумножила "Лючия ди Ламмермур" под руководством Герберта фон Караяна. В первый раз она пела Лючию в Мексике, в 1952 году, и нельзя не согласиться с Майклом Скоттом, что никогда эта партия в ее устах не звучала драматичнее и выразительнее, чем в Южной Америке. В "Ла Скала" ей впервые представился шанс как следует разработать эту роль сценически, и вот 18 января 1954 года стало одним из величайших дней ее карьеры (записи премьеры, к сожалению, сделано не было). Тогда она еше могла десять секунд и дольше держать высокое ми бемоль - магическую ноту вокального поднебесья, которая подведет ее четыре года спустя во время спектакля в Далласе, поставленного Дзеффирелли для Джоан Сазерленд: это досадное происшествие до того ее рассердило, что она пять раз подряд взяла ми бемоль, как только упал занавес, и, хоть оно получилось все пять раз, никогда больше не пела Лючию на сцене.
Герберт фон Караян был не только дирижером, а еще и режиссером спектакля. Его идея сценической стилизации привела к тому, что Николай Бенуа, ведущий сценограф "Ла Скала", отказался оформлять спектакль. Пришедший ему на смену Джанни Ратто исполнил волю дирижера и создал скупые, темные, призрачные декорации, словно явившиеся из мира Гамлета. Фон Караян даже съездил в Шотландию, чтобы составить себе представление о ландшафте, в который Вальтер Скотт поместил эту трагическую историю любви, а во время подготовки спектакля требовал дополнительно отрабатывать освещение. Как сама инсценировка, так и стилизованные декорации не особенно вдохновляли певицу, однако удовольствие от музыкальной работы с дирижером это с лихвой возмещало.
Не только Мария Каллас говорила, что Герберт фон Караян умел, выражаясь на певческом жаргоне, "идти за голосом". Это подразумевает не просто умение подладиться под певца, не просто согласование своих действий с его (хотя это тоже крайне важно), а особое чувство времени, динамики, фразировки, того, что не выразишь посредством отдельных терминов. Как бы банально это ни звучало, речь идет о придании времени формы за счет ускорения и замедления. Специфическое чувство движения присущее Каллас, - или стоит говорить об инстинкте, ведомом художественным чутьем и разумом? - итальянский режиссер Сандро Секуи описал с точностью, присущей разве что Вагнеру, Брехту или Станиславскому, когда те рассуждали о тех или иных артистах.