Скандал, разразившийся 2 января 1958 года, был раздут газетными заголовками, точно политическое событие мирового значения. После пяти представлений "Бала-маскарада" Верди открывшего сезон "Ла Скала" 1957-1958 годов, Каллас предстояло открыть театральный сезон в Риме "Нормой" Беллини. В новогоднюю ночь она исполнила по телевидению арию "Casta diva", затем отметила Новый год в одном из римских ночных клубов и проснулась утром, за тридцать шесть часов до выступления, совершенно без голоса, хотя на генеральной репетиции она была в превосходной форме. По сообщению Еллинека, Менегини с превеликим трудом удалось заполучить к ней врача в первый день нового года. В том, что Каллас несомненно была больна, удостоверяет и тот факт, что она попросила директора театра подыскать ей замену. Но даже если бы удалось реанимировать Патти или Пасту, все равно это не спасло бы положения. Был объявлен гала-спектакль Каллас, на котором должен был присутствовать сам президент страны; билеты в партер стоили более сорока долларов. Даже Менегини подпал под магию славы своей жены. Она должна, она обязана, она будет петь! И действительно, на другое утро состояние ее голоса как будто улучшилось. Однако спустя всего несколько часов выяснилось, что мнимое улучшение явилось лишь следствием медикаментозного вмешательства.
"Sediziose voci, voci di guerra awi chi alzar s'attenta" ("Голоса соблазна, голоса войны, есть ли среди вас хоть один, который отважится...") — такими словами в "Норме" начинается речитатив перед той арией, о которой говорят, что большинство примадонн с охотой пожертвовало бы рукой, лишь бы только им удалось, пусть хоть один-единственный раз, совершенно ее исполнить. После фразы: "Бунтарские голоса, голоса войны дерзко поднимаются у алтаря Господня", — спетой Марией Каллас, которой удавалось лишь усилием воли и высочайшим вокальным мастерством мобилизовать голос и заставить его звенеть металлом, в зале раздались воинственные клики. В конце первого акта, который она еще не успела довести до конца, враждебно настроенные фанаты, не обращая внимания на действо на сцене, повели себя, как взбесившиеся дикари.
И она сделала то, что должна была сделать с самого начала она прекратила выступление. Тщетны были все уговоры дирижера Габриэля Сантини, художницы Маргериты Вальманн, Дokтора театра Карло Лантини: Каллас не смогла выйти на сцену. А дублера, который на случай подобной оказии должен был бы продолжить партию, в театре не оказалось. Публике, в том числе и президенту с супругой, пришлось отправиться домой.
Ни одна из газет не озаботилась здоровьем певицы, более того ее облыжно обвинили в оскорблении президента республики будто отказ потому только превратился в скандал, что в театре находилась какая-то авторитетная личность. На другой день перед отелем "Квиринале", в котором остановилась Каллас, собралась злобствующая свора недоброжелателей.
Трудно объяснить, как все произошло, ибо впоследствии скандал превратился в трагикомическую легенду. Даже репортер римской "Мессаджеро", свидетель того представления, не мог с уверенностью сказать, что за крики неслись из зала. То ли "Via la Callas" - "долой Каллас", то ли "Viva la Callas" - "да здравствует Каллас". Несомненно одно: раздавались возгласы: "Evviva L'ltalia" и "Viva le Cantanti italiane" и относились они в первую очередь к Аните Черкуэтти, которая пела во втором спектакле и прославилась хоть и заслуженно, но весьма неподобающим образом.
Журнал "Опера" отмечал уже тогда, что Мария Каллас сама столкнула себя с пьедестала, хотя для итальянской оперы она сделала гораздо больше, чем были в состоянии представить себе римские шовинисты. И конечно вызывало удивление, что скандал в опере оттеснил в тень даже результаты футбольных встреч и политических событий. Но более благоразумные итальянцы признавали, что во время спектакля сразу бросалось в глаза болезненное состояние певицы. Запись ее выступления показывает, что в речитативе ей еще удавалось владеть голосом, однако уже вскоре после изящно сплетенных начальных фраз арии "Casta diva" ее голос стал жестким, а качество звучания резким и пронзительным. Трудно сказать, должна ли была она Допеть оперу до конца или же, как ей советовали, прибегнуть к Декламации.
Редакции ряда газет не погнушались даже бранью в адрес Каллас. "Эта второсортная греческая певичка, — писала "Иль Джорно", — итальянка благодаря замужеству, миланка по причине несправедливого восхищения ею определенных слоев миланской публики, космополитка из-за опасной дружбы с Эльзой Максвелл, уже много лет как вступила на путь мелодраматической вседозволенности. Последнее происшествие показывает, насколько Мария Менегини-Каллас неблагонадежная актриса, которой чуждо даже элементарное чувство дисциплины и приличного поведения".
Из такого оскорбительного обвинения явствует, что в основе скандала лежит предубеждение, доведенное до ненависти. Что все чувства вышли из-под морального контроля, из зоны критики. Нельзя даже приблизительно определить, какое воздействие на художника мог оказать подобный взрыв ненависти, на художника, который всегда зависит от собственного настроения чье честолюбие заставляет полностью отдаваться искусству и стремиться к совершенствованию своего мастерства. Какие же чувства испытывала прежде всего актриса с почти непреодолимым - согласно Легге - чувством неполноценности? Она послала президенту и его супруге извинительное письмо. Синьора Гронки незамедлительно отреагировала полным понимания телефонным звонком, однако общественное лицо певицы было до неузнаваемости искажено. Даже итальянский парламент занимался "случаем с Каллас". На певицу нацепили ярлык красивого хищного циркового зверя - эдакого чудовища, которое можно обуздать лишь кнутом и клеткой.
История эта получила драматическое завершение. Когда спустя три месяца, девятого апреля, Мария Каллас вновь пела на сцене итальянской "Ла Скала" - Анну Болейн, - и ее героине предстояло выступить гладиатором в цирке перед толпой народа, жаждавшего, по словам Джулини, крови, а полицейским пришлось прокладывать ей дорогу в театр и на сцену, публика же намеренно рукоплескала исключительно ее партнерам, тогда певица отважилась на единственно возможный в этом случае способ защиты. В конце первого акта Анну арестуют, и она швыряет в лицо охранникам гневные обличительные слова: "Giudici! Ad Anna! Giudici!" ("Судьи! Против Анны! Судьи!")-Каллас вышла к самому краю рампы и выразительно пропела эту фразу, нацелив ее прямо в публику. И публика сдалась, она приветствовала певицу ликующими возгласами, радуясь ее мужеству и тщетности собственных низменных усилий.
Какой ужасный триумф! Как говорится, на того, кто долго смотрел в бездну, эта бездна теперь уставилась сама. Это был один из тех вечеров, который вряд ли мог дать успокоение истерзанным нервам певицы.
Осенью 1957 года она должна была выполнить договорные бязательства с фирмой "Cetra" - сделать три записи. В сентябре она записала "Медею" Керубини, и потому запланирован-ые следом гастроли в Сан-Франциско пришлось отменить. Kурт Херберт Адлер, возмутившись разрывом договорных обязательств, счел запись доказательством того, что она все-таки могла петь. Но если бы она последовала совету врачей и отказалась от записи "Медеи", ее черный список пополнился бы еще одной скандальной историей.
Когда после выступления в "Анне Болейн", которое певица использовала как трибунал против своих обвинителей, она вернулась на Виа Буонаротти, все двери, стены и окна дома оказались вымазаны грязью и нечистотами. Тотчас по завершении серии выступлений она уехала отдыхать на озеро Гарда. В Сирмионе она усиленно готовилась к последней премьере сезона "Ла Скала": "Пирату" Беллини. На репетициях перед премьерой, назначенной на девятое мая, Гирингелли полностью игнорировал ее. Журналу "Лайф" она заявила: "Если театр пригласил актера и постоянными придирками и жесткостью создает на сцене напряженную атмосферу, то работа артиста физически и морально становится невыносимой. Для самозащиты и сохранения собственного достоинства мне не оставалось иного выбора, как только покинуть "Ла Скала". 31 мая 1958 года, после пятого представления оперы Беллини и сто пятьдесят седьмого выступления Каллас на сцене "Ла Скала", она покинула театр. Когда она вновь вернулась в него в декабре 1960 года для участия в пяти представлениях "Полиевкта" Доницетти, вулкан уже потух, тот самый вулкан, что в последнем спектакле "Пирата" еще раз изрыгнул пламя. В большой заключительной сцене перед мысленным взором Имоджене возникает виселица, на которой должен умереть ее возлюбленный: "La... vedete...il palco funesto". "Palco" означает также театральную ложу. Каллас пропела эту фразу, сделав при этом недвусмысленный презрительный жест в сторону пустой директорской ложи. Публика поняла, что это был жест прощания, и раз за разом вызывала певицу на сцену. В конце концов Гирингелли приказал опустить железный занавес, показав тем самым, что вечер завершен. На сей раз невица покидала театр, обласканная зрителем. Гирингелли холодно отозвался об этом: "Примадонны приходят и уходят, Ла Скала" остается". Где же с тех пор остается "Ла Скала"?