Но публике почти не доводилось лицезреть возрожденную вновь королеву. Ее ангажементы были привязаны исключительно к маршрутам ее путешествий. Так, 30 мая 1961 года, исполнив в Лондоне в Сент-Джеймском дворце в сопровождении сэра Малькольма Сарджента за роялем четыре арии, она тотчас отправилась в круиз на "Кристине". Стасинопулос пишет, что после месячного путешествия монакская княгиня с удивлением заметила: "Вы даже ни разу не позанимались", — на что Каллас возразила: "А мне этого не надо, я спокойно могу не петь целый месяц".
6 и 13 августа ей предстояло спеть две "Медеи" Керубини, а представления из пяти, запланированных на 1961 год. Четыре последних репетиции она работала как одержимая. Гостями на первом выступлении были греческий премьер-министр, члены его кабинета, Антонио Гирингелли из "Ла Скала", где ей в очередной Раз предстояло выйти на сцену в декабре этого года, Дэвид Уэбстер из лондонского "Ковент Гарден" и Валли Токанини. Свидетелем ее триумфа в Эпидавре, где она, по утверждению Труди Гот из "Опера Ньюс", явила себя в лучшей по сравнению со всеми предыдущими выступлениями этого годя форме, не был только один человек - Онассис. По его словам неотложные дела требовали его поездки в Александрию. То, что его мужское честолюбие не могло более выносить ее триумфов и принимать поздравлений по поводу ее успешных выступлений, — чем Арианна Стасинопулос и объясняет его отсутствие - можно считать в конечном итоге главной причиной разрыва их отношений.
Тем временем Менегини, в стремлении "обелить себя", решил в судебном порядке аннулировать их развод. Но больнее, чем его упреки - эти вспышки уязвленного самолюбия, - ее задело высказывание Лукино Висконти: "Я преклоняюсь перед Каллас, но не верю, что она опять будет петь, такое случается теперь лишь раз в году. Она лучше, нежели кто-либо другой, знает, что в позапрошлом году еще была великой, и она так же хорошо знает, что это великое уходит. Как женшина она по-прежнему молода, но как певица уже далеко не молода. Однако, как известно, с возрастом голос меняется. К тому же она в плену разных личных обстоятельств. Это тлетворно влияет на нее".
Она решила записать в Лондоне новую пластинку с ариями Россини, Беллини и Доницетти. И только одна ария "Sorgete, e in me dover" из "Пирата" Винченцо Беллини - в сопровождении филармонического оркестра и хора под управлением Антонио Тонини — более или менее удалась; она была выпущена в 1974 году, спустя одиннадцать лет, вместе с записями произведений Верди и впервые доказала, что есть неопубликованные записи Каллас. Как сообщал Вальтер Легге, на эти сеансы вообще-то была назначена студийная запись "Травиаты" Верди-После отказа Каллас, вызванного исключительно лабильным состоянием ее голоса, компания "Electric and Musical Industries из стремления чем-то занять заказанный оркестр и предложил этот вариант, который сослужил не лучшую службу всем участникам. После записи пластинки, которая началась 15 ноября она уехала в Милан, чтобы подготовиться к "Медее". Это не новая постановка, а возобновление далласского спекта Алексиса Минотиса.
Минотис считался одним из выдающихся новаторов греческого театра, в особенности классической трагедии. Вместе со своей женой, Катиной Паксину, он поставил "Царя Эдипа", "Электру" и "Агамемнона", при этом он попытался воспроизвести на сцене выразительность античного театра, но в первую очередь - жесты и позы. Однажды во время репетиций в Далласе режиссер увидел, как Медея - Мария Каллас, взывая к богам и заклиная их, била об пол руками. Точно такой же жест он обнаружил на древних скульптурных изображениях и теперь обсуждал его вместе со своей женой. Он спросил Каллас, откуда она взяла такой жест, и она ответила, что сочла его для данной ситуации наиболее убедительным и верным. Она, конечно же, не могла его видеть ни в детстве в Греции, ни в Нью-Йорке. Отсюда Минотис сделал вывод, что у нее "в крови" манера передачи классического драматизма. Иначе говоря, у нее был инстинкт жестикуляционного прообраза, мифической позы.
В трех декабрьских представлениях 1961 года - и еще двух 23 мая и 3 июня 1962 года — артистическая яркость и вокальное мастерство певицы вызвали уважение и восхищение критиков и коллег. В "Корьере делла Сера" Франко Аббьяти сообщал, что писать о Каллас — все равно, что пытаться пройти босиком по горящим углям, потому что ее образ стал с одной стороны объектом фетишистского восхищения, а с другой стороны объектом ненависти и презрения. "Для нас, - продолжает Аббьяти, - ее Медея - единственная в своем роде благодаря насыщенности характера". Однако от Аббьяти не укрылось, что вокальное мастерство певицы снизилось. То же самое можно прочесть в публикации Труди Гот в "Опера Ньюс" ("ее голос временами слабеет и тремолирует") и у Клаудио Сартори в "Опере" ("юной одержимости, почти необузданной страсти, какой Мария Каллас прежде наделяла свою Медею... с годами немного поубавилось").
Запись этого выступления показывает, сколь доброжелательны были суждения тогдашней критики. В первом акте голос аллас звучит напряженно, неуверенно, даже бледно. Когда в дуэте с Ясоном - в исполнении Джона Викерса — она дошла до слов 'dei tuoi figli", с галерки донеслось громкое вызывающее щиканье.
Не подав вида, что это ее задело, певица продолжала петь, вплоть до обращенного к Ясону возгласа: "Crudel!" За этим возгласом следовали Два оркестровых аккорда форте, после них еще раз возглас "Crudel!". В памяти дирижера Томаса Шипперса неизгладимым воспоминанием запечатлелось все, что произошло далее: после первого возгласа Мария Каллас прекратила петь и в полной тишине, звенящей от напряжения, устреми ла в публику взгляд, долгий и неумолимый, словно хотела запечатлеть каждого зрителя в отдельности. "Ну, смотрите на меня это моя сцена и останется моей столько, сколько я захочу. Ести вы сейчас ненавидите меня, я ненавижу вас гораздо сильнее!" Именно так ощутил ее жест Шипперс. После этого она спела второе "Crudel!", выплеснула его прямо в зал, в его тишину с едкой резкостью. Затем, пропев: "Я все тебе отдала", она погрозила кулаком враждебной галерке. Шипперс вспоминает, что никогда еще за все годы своей театральной деятельности не видел такого ни с чем не сравнимого жеста, никогда не встречал подобного проявления мужества, и в публике не нашлось никого, кто осмелился бы подать голос протеста.
20 декабря, читаем мы у Арианны Стасинопулос, накануне третьего представления "Медеи", ей сделали операцию придаточных полостей носа, и она пела, превозмогая мучительную боль. Затем она уехала в Монте-Карло, где вместе с Онассисом, который в очередной раз не оправдал ее надежд на замужество и семейную жизнь, встретила Рождество и наступление нового 1962 года. Судя по всему, именно в это время у нее зародилась мысль, что, сбежав из иллюзорного мира оперы, она попала не в реальный мир, а в его суррогат не лучшего качества и что ей нечего искать в этом мире высоколобой элиты. Она рассталась с этим миром, едва поняла, что Онассис покинул ее.
Год 1962 выдался небогатым на всякого рода предложения. Она дала лишь несколько концертов и два представления "Медеи" в Милане (23 мая и 3 июня). Обращает на себя внимание, с какой элегантной вежливостью Джон Уоррек писал в "Опере о лондонском концерте: "Быть может, такое концертирование является отныне новой визитной карточкой мадам Каллас. На ней уже не удастся прочесть: "Prima soprano assoluta; все роли освоены, соперники устранены, дирекция поставлена на место"; перед нами предстает совершенно иная, более кроткая актриса, более тонкий художник, ее голос меняется с перемеио темперамента и находит свой верный тон — уже не на таком высоком гравитационном поле. Ее Золушка в финале выражала не ликуюшую, бьющую через край радость, а робкое приятие счастья: пассажи и скачки уже не извергались таким буйным каскадом, а являлись своего рода отточенным музыкальным воркованием,