Тут меня нагнал Майо и, задыхаясь, остановился на берегу разделявшего нас потока; дважды пытался он перейти его, но, обессилев, отступил; пес уселся на лужайке и, глядя на меня с человеческой печалью, так жалобно завыл, словно хотел напомнить, как он любил меня, и упрекнуть за то, что я бросил его в старости.
Через полтора часа я сошел с коня у ворот обнесенной – частоколом уединенной рощицы среди равнины – это было сельское кладбище. Браулио принял у меня лошадь, и глубоко сочувствуя моему горю, толкнул створку ворот, но дальше не сделал ни шагу. Я прошел среди зарослей кустарника и выступавших из него деревянных и бамбуковых крестов. Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь чащу ближней сельвы, золотили листву деревьев, склоненных над могилами. Обогнув купу мощных тамариндов, я остановился перед белым, испещренным пятнами сырости постаментом, на котором высился железный крест. Я подошел ближе. На черной доске, наполовину закрытой маками, я начал читать: «Мария…»
На раздирающий вопль моей души перед лицом смерти, на все обращенные к ней вопросы, проклятия, мольбы, призывы красноречивый ответ дало лишь глухое, холодное надгробие, которое я обнял, орошая слезами.
Раздался шорох шагов по сухой листве, я поднял голову: это был Браулио; он протянул венок из лилий и роз, сплетенный дочерьми Хосе, и встал рядом со мной, как бы напоминая, что пора ехать. Поднявшись, я повесил венок на крест и еще раз склонился к его подножью, прощаясь навеки с Марией и ее могилой…
Я уже сел в седло, а Браулио сжимал обеими руками мою руку, когда шум крыльев и знакомый мрачный клекот над нашими головами прервал слова прощания: черная птица села на перекладину железного креста, взмахнула крылом – и снова раздался зловещий крик.
Я пришпорил коня и в ужасе поскакал галопом через безлюдную пампу, объятую ночной тьмой.
