Она кивнула головой и добавила:
– Я буду хранить их в одном медальоне с волосами моей матери.
Глава XXXII
Не обижайся, малыш…
На следующее утро мне стоило немалых усилий скрыть от отца, с каким огорчением собирался я сопровождать его в поездке по фермам долины. Как всегда, отправляясь даже в недолгий путь, он вмешивался во все приготовления, хотя в этом не было никакой надобности, и чаще обычного давал советы и наказы. Нам предстояло провести целую неделю вне дома, и поэтому полагалось взять с собой запас вкусной домашней еды; но хотя отец не прочь был полакомиться, он расхохотался, увидев, сколько припасов запихивали Эмма и Мария в переметную суму, которую Хуан Анхель должен был приторочить к седлу.
– Помилуй бог, девочки! Неужто все это туда влезет?
– Да, конечно, – отвечала Мария.
– Но этого много даже для епископа. Ага! Наверное, это ты больше всех постаралась ублажить нас.
Мария стояла на коленях, укладывая провизию; она повернулась к отцу и как раз в ту минуту, когда я входил в столовую, робко сказала:
– Но ведь вы уезжаете очень надолго…
– Не так уж надолго, доченька, – смеясь, возразил отец. – О себе я не говорю, я очень за все благодарен, но этот молодой человек наверняка лишится там аппетита… Посмотри только, – обратился он ко мне.
– На что?
На то, что они укладывают. С таким запасом я, пожалуй, захочу там прожить две недели.
– Но это мама распорядилась, – заметила Мария.
– Не обижайся, малыш, – так называл он ее иногда в шутку. – Все отлично, но только я не вижу здесь вина последнего привоза, а его-то обязательно надо взять.
– Да оно не поместится, – улыбаясь, сказала Мария.
– Сейчас поглядим.
И он сам пошел в погреб за вином. Вернувшись вместе с Хуаном Анхелем, тащившим вдобавок несколько банок лососины, он повторил:
– Сейчас поглядим.
– И это тоже? – воскликнула Мария, увидев консервы.
Отец хотел вытащить какую-то уже уложенную банку, но Мария в тревоге остановила его.
– Нет, нет, эту нельзя трогать.
– Почему, доченька?
– Здесь ваши любимые пирожки, и потом… я сама их приготовила.
– Значит, и пирожки для меня? – тихонько спросил отец.
– Они ведь хорошо уложены.
– Я просто говорю…
– Сейчас я вернусь, – прервала Мария, поднимаясь с пола, – надо еще взять носовые платки.
Она убежала и тут же вернулась.
Отец если начинал шутить, то уж не мог остановиться. Наклонившись с бутылкой в руках, он продолжал тем же тоном:
– Ну что ж, вместо пирожков положим вино.
Мария не смела и взглянуть на него. Услыхав, что завтрак подан, она встала.
– Пора за стол, сеньор, – сказала Мария и обратилась к Эмме: – Остальное пусть уложит Эстефана, она справится.
По пути в столовую я столкнулся с Марией у дверей маминой комнаты и остановил ее.
– Срежь у меня сейчас прядь волос, – сказал я.
– Ах, нет! Сама – нет!
– Тогда покажи какую.
– Так, чтобы незаметно было. – И дала мне ножницы.
Она открыла висевший у нее на шее медальон и, протянув мне, сказала:
– Положи сюда.
– А где же волосы твоей матери?
– Я положу их сверху, чтобы твоих не было видно.
Так она и сделала.
– Мне кажется, – сказала Мария, – на этот раз ті едешь с удовольствием.
– Нет, нет. Я еду только, чтобы не огорчать отца. Вполне понятно, что я хочу помочь и помогаю ему.
– Да, конечно. Так и должно быть. Я сама постараюсь не показывать, как мне грустно, а то мама и Эмма тоже загрустят со мной.
– Думай обо мне все время, – сказал я, – целуя волосы ее матери и укладывающую их руку.
– Ах, да, да, все время! – ответила она, и в ее взгляде, как всегда, соединились нежность и доброта.
Мы расстались и вошли в столовую из разных дверей.
Глава XXXIII
Стояла тихая, ясная ночь
Семь дней подряд солнце проходило над нами свой круг, и самые поздние ночные часы заставали нас за работой. В последний вечер отец, лежа на складной кровати, диктовал мне, а я писал. Часы в гостиной пробили десять; я повторил конец написанной фразы, однако отец дальше диктовать не стал. Решив, что он меня не слышал, я обернулся и увидел, что он спит глубоким сном. Мой отец был человек неутомимый, но на этот раз работа оказалась непосильной и для него. Я уменьшил свет прикрыл окна и двери и, в ожидании, пока он проснется стал прогуливаться по длинной галерее, в конце которой находился кабинет.
Стояла тихая, ясная ночь. Прозрачный темно-синий небосвод сверкал всем блеском своего летнего убранства В черных кронах сейб, которые рядами шли по обе стороны дома и замыкали патио, в ветвях апельсиновых деревьев, дремлющих поодаль, металось несметное множество летучих мышей: нет-нет да слышно было, как скрипнет ветка, вспорхнет испуганная птица или прошелестит ветер.