– Помните, я на вас надеюсь. Со мной можете не прощаться надолго… Даже если не успеете заехать по пути, я хоть ползком, а доберусь до дороги повидать вас еще разок. Не забывайте меня… если бы не вы, не знаю, что бы я делала с моим тайтой.
С другого берега бурливого ручья, бегущего вниз по теснине меж извилистых лесных тропинок, до меня донесся звучный мужской голос:
Вскоре из чащи деревьев появился и певец. Это был Тибурсио; через одно плечо он перебросил пончо, на дру, гом держал длинный посох с подвешенным к нему узелком. Тибурсио распевал песню, поверяя свою печаль лесному безлюдью. Завидев меня, он умолк и остановился а когда я подъехал, почтительно поздоровался и с улыбкой сказал:
– Ого! Как поздно и быстро поднимаетесь в горы… Даже караковый ваш взмок… Откуда это вы так скачете?
– Ездил прощаться с друзьями, а под конец, на твое счастье, завернул в дом Саломе.
– И пожалели, что меня не было?
– Очень был этим огорчен. И давно ты туда не ходишь?
Парень, опустив голову, сбивал своим посохом головки цветов, потом взглянул мне прямо в лицо и ответил:
– Она сама виновата. Что она вам наговорила?
– Что ты неблагодарный ревнивец, а она только о тебе и думает, больше ничего.
– И это все? Ну, значит, главное она от вас скрыла.
– Что ты называешь главным?
– Ее шашни с ниньо Хустиниано.
– Послушай, мог бы ты поверить, что я влюблен в Саломе?
– Как я могу этому поверить!
– Так вот, Саломе влюблена в Хустиниано не больше, чем я в нее. Ты должен ценить девушку по заслугам, а их у нее, к твоему сведению, немало. Ты оскорбил ее своей ревностью, но, если ты придешь и повинишься, она тебе все простит и будет любить еще больше.
Тибурсио задумался.
– Знаете, ниньо Эфраин, – печально сказал он наконец, – я так люблю ее, что она даже представить не может, какие муки переносил я из-за нее весь этот месяц. Коли уж бог дал кому такой нрав, как мне, то все можно стерпеть, только бы тебя дураком не считали (простите, ваша милость, за грубое слово). И когда я говорю, что Саломе сама виновата, я знаю, что говорю.
– А вот чего ты не знаешь, это как она плакала и убивалась, рассказывая о своей обиде, – просто всю душу мне перевернула.
– Правда?
– И я понял, что виноват во всем ты. Если ты в самом деле так любишь ее, почему ты не женишься? Ведь в твоем доме уже никто к ней не придет без твоего согласия.
– Скажу вам по совести, я не раз думал о том, чтобы жениться, но все не решался. Во-первых, Саломе всегда надо мной посмеивалась, а во-вторых, я не знаю, захочет ли ньор Кустодио отдать ее за меня.
– Ну, о ней я тебе уже все сказал, а что касается моего кума, за него я отвечаю. Ты должен поступить разумно. Если действительно веришь мне, сегодня же вечером пойди к Саломе и, не подавая вида, что знаешь о ее чувствах, поговори с ней.
– Ладно, с вашей помощью! Так вы ручаетесь за все?
– Знай, Саломе – самая честная, хорошенькая и хозяйственная девушка, какую ты только можешь встретить, и мои кумовья, я уверен, отдадут ее за тебя с радостью.
– Право же, я всей душой хочу пойти к ней.
– Но если будешь откладывать, а Саломе рассердится и ты ее потеряешь, – пеняй на себя.
– Я пойду, хозяин.
– Договорились. Незачем и просить, чтобы ты известил меня, как идут дела, я уверен, ты будешь мне только благодарен. А теперь прощай, уже скоро пять.
– Прощайте, хозяин. Да наградит вас бог. Я все вам расскажу.
– Остерегись только петь свою песенку, как бы не услышала Саломе.
Тибурсио расхохотался.
– А что, она может обидеться? До завтра! И верьте, я все сделаю.
Глава L
Никогда не буду огорчать тебя
Часы в гостиной пробили пять. Мама и Эмма поджидали меня, прогуливаясь по галерее; Мария сидела на нижней ступени лестницы, зеленый цвет ее платья прелестно сочетался с темно-каштановым оттенком волос, заплетенных в две толстых косы; полусонный Хуан играл ими, примостившись у нее на коленях. Когда я спешился, Мария уже была на ногах. Малыш взмолился, чтобы я чуточку покатал его на лошадке; Мария подошла, держа его па руках, и помогла усадить между седельными сумками.
– Ровно пять, какая точность! – шепнула она. – Если бы так было всегда…
– Что это ты сделал сегодня со своей Мимией? – спросил я Хуана, когда мы отъехали от дома.
– Это она сама была сегодня дурочкой, – отвечал он.