– Как так?
– Потому что плакала.
– А! Что же, ты ее не утешил?
– Да она все плакала, хоть я и целовал ее, и цветы приносил. Тогда я сказал маме.
– А мама что сделала?
– Мама ее обняла и утешила. Мимия больше любит маму, чем меня. Она была дурочка, только ничего ей не рассказывай.
Я снял Хуана с седла и передал его Марии.
– Ты уже полила лилии? – спросил я.
– Нет, ждала тебя. Поговори немного с мамой и Эммой, – тихонько сказала она, – а потом я выйду в сад.
Мария всегда боялась, как бы моя сестра и мать не были на нее в обиде за то, что я несколько охладел к ним, и старалась возместить своей любовью недостаточное проявление моей.
Полив цветы, мы с Марией уселись на каменной скамье над ручьем, протекавшим у самых наших ног. Пышные кусты жасмина скрывали нас от всех, кроме Хуана, но тот был увлечен своим делом: весело распевая, он пускал по течению сухие листья страстоцвета с сидевшими на них жуками и стрекозами.
Солнце садилось за вершинами гор Мулало, затянутых волотисто-серыми тучами, последние лучи удлиняли темные тени ив, зеленые плюмажи которых развевались под легким ветерком.
Мы поговорили о Карлосе и его причудах, о моем посещении дома Саломе; губы Марии улыбались печально, глаза не улыбались вовсе.
– Посмотри на меня, – сказал я.
В ее взгляде таилась томная печаль, так красившая ее в бессонные ночи, проведенные у изголовья больного отца.
– Хуан не обманул меня, – продолжал я.
– Что он тебе сказал?
– Что ты была сегодня дурочка… Не зови его… Что плакала и он не мог тебя утешить – это правда?
– Да. Когда вы с папой сегодня утром оседлали коней, мне на минуту показалось, что ты больше не вернешься, что меня обманывают. Я побежала к тебе в комнату и поняла, что это не так: там были вещи, которые ты не мог оставить. Но когда ты скрылся в низине, стало так тихо и печально, что меня охватил еще больший: страх, чем всегда, перед этим близким и неизбежным пнем… Что я буду делать? Скажи, скажи мне, как вытерпеть эти годы? Ведь ты не будешь видеть всего этого. Ты будешь учиться, узнаешь новые страны, о многом позабудешь. А я ни о чем не смогу забыть… ты оставляешь меня здесь одну, и я умру, вспоминая и ожидая тебя. Она положила мне на плечо руку и опустила на нее голову.
– Не говори так, Мария, – сказал я сдавленным голосом, гладя дрожащей рукой ее бледный лоб. – Не говори так, ты лишаешь меня последних остатков мужества.
– У тебя еще сохранилось мужество, а я уже совсем его утратила. Я могла смиряться, – продолжала она, закрыв платком лицо, – мне удавалось подавлять снедающую меня тоску и тревогу, потому что рядом с тобой даже мука превращается в счастье… Но ты унесешь это счастье с собой, а я останусь одна… и прошлое больше никогда не вернется… Ах! Зачем, зачем ты приехал?
Последние слова потрясли меня. Опустив голову на руки, я боялся нарушить молчание, подавленный ее скорбью.
– Эфраин, – мягко сказала она наконец, – смотри, я уже не плачу.
– Мария, – отвечал я, подняв голову, и на моем лице, очевидно, появилось необычное и торжественное выражение, потому что она устремила на меня пристальный, напряженный взгляд, – жалуйся не мне на то, что я вернулся. Жалуйся тому, кто сделал тебя подругой моего детства; тому, кто повелел мне любить тебя так, как я люблю; вини его в том, что ты такая, какая есть… жалуйся богу. Просил ли я у тебя, дала ли ты мне что-нибудь, чего нельзя было просить или дать перед его лицом?
– Нет, о нет! Почему ты об этом спрашиваешь?… Я тебя не обвиняю, разве могу я обвинять тебя?… Я уже не жалуюсь.
– И никогда больше жаловаться не будешь?
– Нет, нет… Что я сказала? Я просто глупая и сама не знаю, что говорю. Взгляни на меня, – продолжала она беря меня за руку, – не сердись на этот вздор. Я найду в себе мужество… обещаю тебе. Я ни. на что не жалуюсь.
Она снова склонила голову мне на плечо и добавила:
– Никогда я больше не буду так говорить… Никогда не буду огорчать тебя.
Я вытер ей последние слезинки, и впервые мои губы прикоснулись к обрамлявшим ее лоб волнистым волосам, тяжелые, темные косы лежали у меня на коленях. Она подняла руки, как бы защищая лоб от поцелуя, но напрасно, – на это я все равно не решился бы.
Глава LI
Она разрыдалась…
Двадцать восьмого января, за два дня до назначенного срока, я спозаранку отправился в горы. Хосе и девочки прислали за мной Браулио, они хотели принять меня на прощание у себя дома. Всю дорогу горец не нарушал моего молчания. Когда мы пришли, Трансито и Лусия доили корову Бабочку во дворике хижины Браулио. При виде меня они вскочили и с обычной приветливостью и радушием стали приглашать в дом.