Через несколько дней в бухте Монтего поднимала паруса двухмачтовая шхуна, которая должна была увезти моего отца к берегам Новой Гранады. Легкое суденышко взмахивало белыми крыльями парусов, словно цапли нашей сельвы перед долгим полетом. Отец уже был в дорожном костюме, когда появился Саломон, держа на одной руке Эстер, а в другой – чемодан с ее пожитками. Малютка потянулась ручонками к своему дяде, и Саломон передал ее в объятия друга, а сам, рыдая, упал на маленький чемоданчик. Это дитя, на чью головку пролились слезы крещения скорбью раньше, чем вода святого крещения, было небесным даром; мой отец понял это всем сердцем и никогда не забывал. Прыгнув в шлюпку, он перед расставанием дал брату торжественную клятву беречь ребенка, и тот ответил прерывающимся голосом: «Молитвы моей дочери за меня и мои молитвы за дочурку и ее мать вознесутся вместе к ногам Христа!»
Мне исполнилось восемь лет, когда отец вернулся из путешествия, и я был так восхищен прелестной, нежной, улыбающейся девочкой, что забросил все привезенные мне дорогие игрушки. Моя мать осыпала ее ласками, а сестры приняли с любовью, едва лишь отец, посадив девочку на колени к жене, сказал: «Это дочка Саломона, он передает ее тебе».
Во время наших детских игр Мария начала учиться испанской речи, столь пленительно звучной и в прекрасных устах женщины, и в смеющихся устах ребенка.
Пробежали четыре года. Войдя как-то вечером в комнату отца, я услышал рыдания: он сидел у стола, уронив голову на скрещенные руки; рядом с ним плакала мама, а у нее на коленях, удивленно склонив головку, сидела Мария, не понимая причины горя и почти не обращая внимания на жалобы своего дяди. В полученном из Кингстоуна письме сообщалось о смерти Саломона. Я запомнил слова, сказанные отцом в тот вечер: «Если все покидают меня, не сказав даже последнего прости, зачем мне возвращаться на родину?» Увы, его праху суждено было покоиться в чужих краях, и ветры океана, на берегах которого играл он ребенком, чьи просторы пересек отважным юношей, не сметали с его могильной плиты сухие цветы акации и пыль прошедших лет!
Мало кто из знавших нашу семью мог тогда подозревать, что Мария не дочь моих родителей. Она хорошо говорила по-испански, была мила, резва и сообразительна. Когда мама ласкала ее, меня и сестренок, никому не удалось бы угадать, кто из нас сирота.
Марии исполнилось девять лет. Пышные, в то время светло-каштановые волосы, свободно падающие до тонкой и гибкой талии; выразительные глаза; чуть грустные интонации, несвойственные нашим голосам – вот какой образ унес я с собой, покидая родительский дом. Такой была она в то печальное утро, когда стояла под вьюнками, обрамляющими мамино окно.
Глава VIII
Я обвинял себя в гордыне, ослепившей меня…
Вечером Эмма постучалась ко мне в дверь, приглашая к столу. Я поспешно облил лицо водой, смывая следы слез, и сменил костюм, чтобы объяснить свое опоздание.
Марии в столовой не было, но напрасно я воображал, будто хозяйственные дела задержали ее дольше обычного. Заметив пустое место, отец спросил о Марии, и Эмма объяснила, что у нее разболелась голова и она уже легла спать. Я постарался не показать своего огорчения и, пересилив себя, завел приятный для собеседников разговор, с восторгом рассказывая о процветании ферм, которые мы посетили. Но это было ни к чему: отец устал больше, чем я, и вскоре встал из-за стола. Эмма с матерью пошли укладывать детей и взглянуть, как чувствует себя Мария, а я мысленно поблагодарил их, даже не удивляясь тому, что почувствовал благодарность.
Хотя Эмма снова вернулась в столовую, посидели мы вместе недолго. Фелипе и Элоиса, которые упросили меня поиграть с ними в карты, заметили, что глаза у меня слипаются. Фелипе стал умолять маму отпустить его вместе со мной на следующий день в горы, но безуспешно, и ушел надутый.