— Слова! Одни слова! — воскликнул Лапьерье. — Компания, вы полагаете, с этим согласится? А как насчет регентши? И кардинала Мазарини? Думаете, он посмотрит на вещи с ваших позиций? Монсеньор Фуке…
— Все это, — перебил его Бофор, — нас нисколько не касается. Вы губернатор — конечно, лишь временно, но все же губернатор — и должны в полной мере брать на себя ответственность за все, что происходит на острове. Вам нужно завизировать хартию, а что вы скажете монсеньору Фуке — это ваше дело. Если же вы откажетесь одобрить документ, то я, как руководитель делегации, представляющей поселенцев Мартиники, не отвечаю за возможные неприятные последствия.
— Вы мне угрожаете? — спросил надменно Лапьерье.
— Это как посмотреть, сударь. Могу лишь сказать, что я лез из кожи вон, стараясь сдержать справедливый гнев колонистов.
— Постой, постой, — запротестовал Лапьерье. — Если я не ошибаюсь, под хартией стоят всего лишь семнадцать фамилий.
— Семнадцать человек работали над текстом и, как вы видите, сударь, скрепили его своими подписями.
Лапьерье вслух зачитал выведенные в конце документа имена:
— Фаво, Жан Сойер, Луи Фурнье, Ривье, Лебелье, Жан Ларше, Латин, Девин, Эстьен, Филипп Лазье, Франше, Рифа, Сент-Этьен, Ламарш, Пьер Фурдрен и Арнуль! С вами — семнадцать. Даже Филипп Лазье смог держать перо. Очевидно, те, кому, по вашим словам, Лефор и Бильярдель причинили невыносимые страдания, не могут пожаловаться на плохое здоровье!
— Господин губернатор, мне хотелось бы обратить внимание на то, что вряд ли уместно шутить по поводу здоровья людей, которые, несмотря на тяжкие раны, нашли в себе силы поставить свои подписи под хартией, которая в первую очередь принесет выгоду не им лично, а их согражданам.
— Как бы там ни было, — ответил Лапьерье, — но я должен еще раз указать вам на то, что данная бумага содержит семнадцать имен, в то время как на острове проживают несколько тысяч поселенцев.
— Значат ли ваши слова, господин губернатор, что вы отказываетесь завизировать хартию?
— Я не могу ставить свою подпись на любом документе, не проконсультировавшись предварительно с Высшим Советом.
— Высший Совет, как вам хорошо известно, поступит так, как вы скажете.
— Я уже говорил вам: мне необходимо уехать. Приму решение после возвращения.
— А я снова хотел бы обратить ваше внимание, сударь, на тот факт, что вы выбрали очень неподходящий момент для поездки. Вам, должно быть, известно о декрете монсеньора де Туаси относительно увеличения налогов, хотя и без того колонистам приходится очень нелегко. — Бофор говорил все резче и громче. — Сударь, мы не желаем больше безучастно смотреть, как придворные фавориты разоряют трудолюбивую общину; к упомянутым фаворитам, например, принадлежит и господин Трезель, который пользуется откровенным покровительством властей. Наше терпение лопнуло. Если вы откажетесь поставить свою подпись, то на вас ляжет ответственность за последствия! На вашу голову падет пролитая кровь!
— Подождите! — проговорил торопливо Лапьерье охрипшим голосом. — Прошу вас выслушать меня… Вы, сударь, должны понять: содержание хартии слишком радикально, чтобы я мог ее подписать сходу. Вы, я уверен, сумеете убедить своих друзей в необходимости предоставить мне некоторое время на обдумывание — совсем короткое время.
— Вам нужно время? — переспросил Бофор, едва скрывая свое ликование. — Сколько?
— Только несколько дней… Мне не нужно объяснять вам, сударь, что я готов на все ради благоденствия поселенцев. Но они должны пойти мне навстречу. Какое значение имеет для них разница в несколько дней?
Бофор поочередно посмотрел на членов делегации. Нет, не в поисках их согласия — ведь он был их предводителем, — а чтобы сильнее подчеркнуть полноту своего триумфа.
— Господин губернатор, — объявил Бофор наконец, — мы можем дать вам самое большое четыре дня.
— Четыре дня? — протянул разочарованно Лапьерье. — Но моя поездка в Фор-Рояль…
— Не кажется ли вам, сударь, что эта хартия поважнее вашей прогулки в Фор-Рояль? Нет, сударь, терпение колонистов на пределе, и мы можем предоставить вам не более четырех дней.
— Хорошо, — вздохнул временный губернатор, — четыре дня. И мне придется отложить поездку. А вы, я надеюсь, позаботитесь о том, чтобы в этот период не произошло никаких новых волнений на острове. Если что-либо подобное случится, тогда я взгляну на вашу хартию совсем с других позиций и пошлю на усмирение войска.
— Господин губернатор, примите наши заверения в глубочайшем уважении…
Оставшись один в кабинете, Лапьерье окончательно раскис. Бунтовщики стали действовать открыто; он даже знал их имена: они красовались на документе, который, казалось, жег ему пальцы! Да, Бильярдель был прав, защищая Лефора. Не ошибался также и Дювивье.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Де Лапьерье теряет голову
Мария лежала в гамаке; этот весьма полезный предмет домашнего обихода изобрели индейцы, а у них переняли белые поселенцы. В гамаке Мария отдыхала особенно охотно: тело со всех сторон обдувал ветерок и было не так жарко. Теперь, когда Мартинику раздирали политические распри, уже никто не приезжал веселиться в «Шато Деламонтань», и Мария могла одеваться, как ей нравилось и было удобнее. В этот полдень она лежала в гамаке полуобнаженной.
Одиночество не угнетало ее, или, во всяком случае, ей так казалось. Мария убедила себя, что острая тоска, которую она порой испытывала, какое-то странное смятение, время от времени охватывающее все ее существо, вызваны долгой разлукой с любимым человеком.
Тишину усадьбы часто нарушала звонким пением Жюли. Девушка всегда была живой и веселой, особенно когда хозяйка посылала ее с каким-нибудь поручением в крепость. Это давало ей возможность встречаться и развлекаться с многочисленными поклонниками. На фоне радостных трелей Жюли резким контрастом выделялись заунывные речитативы работавших на плантациях негров. В их ритмичных песнопениях ощущались протест и скорбь по утраченной родине, проникавшие Марии в самое сердце.
Постепенно она свыклась с новым образом жизни. Со своего гамака Мария видела колокольню церкви иезуитов, возведенной на берегу реки, квадрат крепости Сен-Пьера и широкую бухту, где стояли на якоре корабли. Как-то дю Парке сказал ей, что она станет хозяйкой острова, но ее эта роль уже не привлекала. У нее было только одно желание: поскорее вновь встретиться с Жаком дю Парке.
В бухту почти каждую неделю приплывали суда из Франции. Они доставляли продовольствие и другие припасы, а также новости из Европы; однако Марию все это не интересовало, так как не имело никакого отношения к генералу и к планам его спасения. Во время одной из поездок в Сен-Пьер служанка Жюли прослышала о восстании во Франции. Называлось оно «фрондой» и причиняло сильное беспокойство регентше и кардиналу Мазарини. Мария знала только то, что рассказала ей Жюли, и у нее не было потребности узнать больше.
В тот момент, когда она лежала в гамаке, ее сильнее всего занимала полная сумятица в чувствах, которую полуденная жара лишь усиливала. Несмотря на отвращение, которое Мария испытывала всякий раз, думая о своем первом муже, господине Сент-Андре, длительное пребывание дю Парке в заключении невольно явилось причиной того, что по ночам ей начали вспоминаться ласки старика. И хотя она верила, что принадлежит Жаку дю Парке, и только ему, и старалась сохранить даже в мыслях верность тайному супругу, сон устранял всякие преграды, и Марии продолжал сниться старый Сент-Андре с его развратными манерами и похотливыми приемами.
Несколько раз она просыпалась ослабевшей от неудовлетворенного желания, ощущая во всем теле крайнее возбуждение, как в те дни, когда Сент-Андре, прерывая свою любовную игру, оставлял ее измученной и разочарованной. Стараясь подавить пробудившуюся чувственность, Мария пыталась отвлечься, слушая болтовню Жюли. Ежедневно девушка потчевала госпожу подробными описаниями своих любовных похождений. И Мария все удивлялась, отчего рассказы служанки раздражали и одновременно разжигали ее воображение. Непонятен Марии был и восторг, который испытывала Жюли в объятиях мушкетеров, пахнущих протухшим жиром и кожей. А девушка, воскрешая в памяти самые горячие моменты, красочно изображала, как солдат обнимал и жадно целовал ее в губы. При этом Мария невольно как бы вновь ощущала губы дю Парке на своих губах. Она даже поймала себя на том, что завидует Жюли, которая из каждой поездки в Сен-Пьер возвращалась домой довольной, с сияющими глазами.