Внесли свою лепту в пушкинистику и вернувшиеся в то время из Сибири супруги Волконские.
Они действовали по-разному.
Минуло много, много лет с тех пор, как князь Сергей Волконский навсегда распрощался в Одессе с Александром Пушкиным. Конечно, декабрист (что-то знавший о романтических отношениях поэта и Марии Раевской), находясь на каторге и в ссылке, не вычеркнул из памяти прославленного знакомца.
После смерти Пушкина Волконский попытался было завести с супругою разговор о поэте, но княгиня сразу нахмурилась и определенно дала понять, что не намерена обсуждать с ним эту тему. Получив от ворот поворот, Сергей Григорьевич, ранее частенько застававший Марию Николаевну за чтением пушкинских произведений, оторопел, надулся и даже по-молодецки взревновал жену.
От всех этих Александров, тамошних и тутошних, он терпел одни убытки.
А через какое-то время Волконский и сам стал — от случая к случаю, украдкой — проглядывать хваленые стишки.
Однажды, меланхолично листая (еще в Иркутске) «Евгения Онегина», Сергей Григорьевич сделал для себя неожиданное открытие. Ему вдруг показалось, что N, муж Татьяны, чем-то напоминает его самого. Конечно, не государственного преступника Волконского — а былого, моложавого, позировавшего англичанину Джорджу Доу, то бишь Волконского начала двадцатых годов.
Перечитав повнимательнее соответствующие строфы восьмой главы романа, он утвердился в первоначальном мнении. Совпадений хватало: ведь N — князь, богатый и «важный генерал», к тому же он «в сраженьях изувечен» (VI, 171, 187). Подходили к Сергею Григорьевичу и некоторые другие детали (допустим, возраст персонажа), но особенно следующие строки:
Подобная («надменная») манера ходить с незапамятных времен составляла отличительную «родовую черту» князя Волконского[1012]. (Любил он, как мы помним, еще и скрещивать руки за спиною.) А Пушкин, увековечив плывущий над толпою спесивый генеральский нос, безжалостно осмеял декабриста. Так подумалось Сергею Григорьевичу (и подумалось, видимо, небезосновательно).
Оказывается, не он — его оставили с носом.
Раздосадованный, Волконский заново изучил все песни «Онегина» — и не обнаружил в них ничего дельного. Более того, он пришел к выводу, что в пушкинском романе есть попросту вредные, прежде всего для молодого поколения, фрагменты. Сергей Григорьевич даже попробовал внушить мысль о «соблазнительных» строках Мишелю Волконскому, ученику Иркутской гимназии. «Когда его сыну, моему отцу, пятнадцатилетнему мальчику, захотелось прочитать „Евгения Онегина“, — поведал спустя десятилетия князь С. М. Волконский, — он отметил сбоку карандашом все стихи, которые считал подлежащими цензурному исключению»[1013].
Прощать Пушкину «важного генерала» Волконский не собирался. И когда настал благоприятный момент, декабрист по-своему расквитался с покойным насмешником.
В один прекрасный день, уже после возвращения из Сибири, Волконский открыл своим близким тайну, касающуюся его приятельства с Пушкиным. (Получается, он скрывал эту тайну свыше тридцати лет.) Позже Волконский неоднократно повторил свой рассказ, сделав его тем самым семейной легендой.
С годами легенда, стараниями потомков Сергея Григорьевича, получила достаточно широкое распространение. К примеру, сын декабриста пересказал ее в письме к Л. Н. Майкову: «Не знаю, говорил ли я Вам, что моему отцу было поручено принять его (Пушкина. — М. Ф.) в Общество и что отец этого не исполнил. „Как мне было решиться на это, — говорил он мне не раз, — когда ему могла угрожать плаха, а теперь, что его убили, я жалею об этом. Он был бы жив, и в Сибири его поэзия стала бы на новый путь…“»[1014]
1012
На эту привычку Сергея Григорьевича когда-то обратил внимание и Л. Н. Толстой. В его незавершенном романе «Декабристы» прототипом П. И. Лабазова, приехавшего в Москву, был именно Волконский