Если говорить об аллюзиях на личность и творчество Лермонтова, то более всего их в романе «Самоубийство». Так, рефлектирующий революционер Джамбул перечисляет тех, кто оказал на него влияние: «Руставели, “Тысяча и одна ночь”, летописи царя Вахтанга VI, Майн-Рид, Купер, Лермонтов, балет, передвижники, гедонисты...»[183]. То есть творчество поэта стало одним из обстоятельств, сказавшихся на авантюризме характера героя.
В том же романе переданы мысли Саввы Морозова, для которого Лермонтов стал предметом для размышлений о тайне скорого ухода. Морозов очень самонадеянно отзывается о классиках и даже о Лермонтове, столько страниц посвятившем изображению убийств: «Если б я был немцем и прочел “Евгения Онегина” по-немецки, то сказал бы, “очень средняя поэма”. А о Лермонтове тем более сказал бы. Какие это биографы врали, будто Лермонтов “искал смерти”. И о других поэтах говорят то же самое. Коли б в самом деле искали, то очень скоро нашли бы, дело нехитрое»[184]. Алданов пишет, что в последний год Морозов, томящийся от жизни, читал главным образом те литературные произведения, в которых были самоубийства. Но признать жизнь Лермонтова стремлением к самоуничтожению он не может.
Этот же роман дает читателю представление о романтических героях, созданных русской классикой и, конечно, о персонажах автора «Мцыри»: «Кавказский наместник, граф Воронцов-Дашков, был человек либеральных взглядов. Он любил кавказцев, как их всегда любили русские люди с легким оттенком благодушной насмешки, относившейся к кавказскому говору. В молодости он сам три года воевал с горцами, помнил, что тогда в армии ни малейшей враждебности к ним не было и что в русской литературе, от Пушкина и Лермонтова до Толстого, вряд ли есть хоть один антипатичный кавказец»[185].
И наконец, алдановские персонажи Дон-Педро и Люда посещают на Северном Кавказе лермонтовские места: «Раза два они ездили в Кисловодск.
Побывали также на месте дуэли Лермонтова. Дон-Педро говорил, что Лермонтов был величайший поэт России после Пушкина, и очень ругал Мартынова, - “как только у него могла подняться рука на такого человека!”»[186]. Приведенный пассаж говорит о трюизме, стереотипе в реакции русского интеллигента, оказавшегося на «литературной» территории и не могущего оценить локуса места по достоинству.
В книге философских диалогов «Ульмская ночь» (1953) Лермонтову посвящена большая тирада. Смысл ее - в развенчании способности, приписываемой Лермонтову, а по сути отрицание предвидения исторических событий: «Предсказывать же в очень общей форме, как это делали столь многие известные люди, приводящие своими пророчествами в восторг потомство, - это заслуга небольшая. Таково предсказание Лермонтовское: “Настанет год, России черный год, - Когда царей корона упадет, - Забудет чернь к ним прежнюю любовь, - И пища многих будет смерть и кровь”... Конечно, оно сбылось. Но что же оно собственно значило? Ничто не вечно, не вечна и корона царей. После французской революции, после восстания декабристов, нетрудно было делать такие предсказания. Правда, Лермонтову было, помнится, лет шестнадцать, когда он написал эти стихи...»[187]. Таким образом, алдановский философ связывает Лермонтова с крупнейшими историческими событиями, проверяющими романтические идеалы, но отвергает провиденциальную возможность его стихов.
Но собственно критика романтизма как способа мировидения и критика романтических принципов изображения Алдановым выстраивается в связи с произведением Гоголя. Повесть «Тарас Бульба» часто цитируется в разных алдановских текстах и получает неизменно эмоциональные, экспрессивные оценки содержания.
В 1923 г., рассуждая об убийстве Урицкого и романтизируя Каннегисера, Алданов напишет: «Он пил ее (чашу жизни. - В.Ш.) долгие недели без утешения веры, без торжества победы над смертью перед многотысячными толпами зрителей, без “Слышу!” Тараса Бульбы. Никто не слышал...»[188]. Возглас Тараса Бульбы, утешивший кончину Остапа, и в контексте скорбного произведения Алданова звучит без всякого позерства, без иронии.
Но слова из того же гоголевского эпизода уже по-иному звучат в «Картинах октябрьской революции» (1935-1936). Алданов цитирует Л.Д. Троцкого: «И если германский империализм попытается распять нас на колесе своей военной машины, то мы, как Остап к своему отцу, обратимся к нашим старшим братьям на Западе с призывом: “Слышишь?” И международный пролетариат ответит, мы твердо верим этому: “Слышу!..”»[189]. Речевая тактика, которую применяет Троцкий по отношению к публике, - говоря современным языком, тактика обращения к авторитету (словам Гоголя), - не только подвергается иронии Алданова, но и приобретает мрачно-исторический оттенок: «до сомнительных мук большевистского “Остапа” никому решительно на Западе не было дела»[190].
189
Алданов М.А. Армагеддон. Записные книжки. Воспоминания. Портреты современников / Сост. Т.Ф. Прокопов. М.: НПК «Интелвак», 2006. С. 163.