В чем она? Книги, журналы, рояль, портреты Пушкина и Герцена, “мягкий свет лампы”, - не в них же? А может быть, и не так пусты слова о разумном и добром?..»[254].
Как мы помним, другое произведение Алданова - «Ульмская ночь. Философия случая» (1953) - не только книга философских диалогов, но и книга об истории философии. Однако интересно, что имя Герцена, которого Алданов называет создателем русской субъективной философии, оказывается представлено в такой книге гораздо меньше других русских философов и писателей. Только в пятой главе - «Диалог о русских идеях» - собеседник Л., словно продолжая утонченную интеллектуальную беседу, произносит слова, которые уводят ее на новый виток: «Герцен был однако революционер...». Собеседник А. тут же подхватывает, произнося: «Очень умеренный, без всяких “бескрайно- стей” И его страницы о “мещанстве”, по-моему, худшее из всего, что он написал...»[255]. Эта реплика оказывается важной для характеристики образа мыслей и поведения самого Герцена, воспринимавшего мещанство как силу, противодействующую яркому, самобытному, нарушающему покой.
Странным оказывается то, что алдановский мыслитель сразу же начинает с противоречия общепринятой точке зрения, согласно которой именно Герцен - самый обстоятельный и дальновидный исследователь мещанства. Общеизвестно, что истоки, развитие и перспективы мещанства писатель охарактеризовал в «Былом и думах», в «Концах и началах»; это понятие обозначает не только «совокупность нравов», «воззрение на жизнь»[256], но и становится синонимом общества, сосредоточенного на потреблении.
В одной из современных работ отмечается, что Герцен «писал об исторической обусловленности мещанства развитием частной собственности и предпринимательства, а не уровнем развития культуры общества»; указывается на преемственность его идей: «Если Герцен показал проявления мещанства во всех сферах жизни общества, то Иванов-Разумник заострил внимание на антииндивидуализме мещанства как главной атрибутивной его черте, разъедающей духовную культуру личности»[257].
Но Алданов почти 60 лет назад с иронией относился к такой возможности. Действительно, уж какой революционер Герцен, если живет на «дворянские» деньги, живет, как барин - раз уж это позволили ему происхождение и обстоятельства. И аргументы Алданова о том, что Герцен «любил блага “мещанской” цивилизации», что показал «неполную искренность»[258], заметно подмачивают репутацию открытий писателя по поводу мещанства.
В романе «Бред» (1955) опять появятся слова Герцена о патриотизме, это слова в необычной оценке. Шпион Шелль в бреду пытается завербовать советского ученого Майкова и удивляется его отказу уехать вместе со своим открытием на Запад: «Вероятно, все же из патриотизма?.. Собственно Герцен говорил... патриотизм самая ненавистная из добродетелей, я ее всю жизнь терпеть не мог»[259]. Разумеется, в этом проявляется не космополитизм, а желание Герцена видеть свободу во всех ее проявлениях. Примечательно, что цитата из Г ер- цена проявляется в болезненном состоянии, в бреду шпиона не ясного происхождения, но воспитанного русской культурой.
В романе «Самоубийство» (1958), вышедшем уже после смерти Алданова, появляется единственная фраза, имеющая отношение к Герцену, и связь с Герценом преподносится иронично - не самим автором, а его персонажем, руководителем большевиков. Ленин накануне съезда партии размышляет о Плеханове, оценивая его как возможного претендента на лидерство, и видит в нем лишь декоративную фигуру: «Будет стоять на трибуне в длиннополом наряде, конечно, со скрещенными ручками, у него всегда скрещенные ручки, не то Наполеон, не то Чаадаев, - ох, надоело. Будет сыпать цитатами; и тебе Дидро, и тебе Ламеттри, и тебе Герцен»[260].
Историк М.М. Карпович, на наш взгляд, был очень близок своему другу Алданову, в его отношении к Герцену. Вероятно, за годы общения Карпович и Алданов могли повлиять друг на друга как в оценке русской классики, так и в понимании свободы. Герцен для Алданова был одним из воплощений редкой свободы личности, но свободы, которая давала возможность заботиться о человечестве, а потому нисколько не удивительна и забота Герцена о свободе в отечестве и свободе конкретного мужика. Карпович словно продолжает своими словами высказывания «алдановского» Герцена: «Самое поразительное в Герцене - сложность его личности и его идей. Мы имеем дело с одним из самых одаренных и привлекательных интеллектуалов того времени, а возможно, и всех времен <...> можно рассмотреть одну главную основополагающую идею, даже не абстрактную идею, а чувство, страсть (une idée-force): его прежде всего интересуют индивидуум и свобода индивидуума»[261]. Одна из ценностей жизни, безусловно, удерживающая Алданова и стихийно подаренная ему Европой, - свобода в отношении высказываний к России, оказывается едва ли не главной на Западе. Но индивидуальная свобода нужна ему не только ради самосохранения, а ради максимального самовыражения для общественной пользы. И, несмотря на то, что во времена Герцена не пользовались термином «интеллигенция» (говорил о «мыслящих русских»), вошедшим в русский обиход в 1860-е годы, М.М. Карпович указывает на то, что Герцен видел главной задачей для своего социо-культурного слоя: «Миссия интеллигенции заключалась в том, чтобы довести социалистическую идею и идею человеческого достоинства (возможно, они неразделимы), индивидуальной свободы до самых глубин российской народной жизни, помочь общине развиться в более совершенную социальную организацию»[262].
256
Герцен А.И. Былое и думы. Ч. V. Западные арабески. II. Post scriptum // Герцен А.И. Собрание сочинений: В 30 т. М.: АН СССР, 1955-1966. Т. 10. С. 125; Герцен А.И. Концы и начала. Т. 16. С. 136-138.
257
Сараева Е.Л. Понятие мещанства в текстах А.И. Герцена и Иванова-Разумника: диалог идей // Ярославский педагогический вестник. 2011. № 3. Т. I (Гуманитарные науки). С. 32.
261
Карпович М.М. Герцен // Карпович М.М. Лекции по интеллектуальной истории России. М.: Русский путь, 2012. С. 139, 141.