В 1920-е годы, когда Алданов был уже автором известной книги о Л. Толстом, он, по-видимому, поверил в свои силы и возможность написания труда о Достоевском[267]. Но одной веры оказалось слишком мало. Характеризуя алдановский замысел создания биографии Достоевского в 1929 г., В.А. Туниманов предположил, что Алданов просто «не смог найти “ключа” к личности
Достоевского» и потому «отступил перед задачей, оказавшейся непомерной»[268]. Более того, Ж. Тассис полагает, что Алдановым «Достоевский не был оценен ни как человек или мыслитель, ни во многом как писатель», что философия Достоевского воспринималась им как «насквозь ложная»[269].
Алданов формировал свое мнение на основе документов, свидетельств очевидцев, воспоминаний, и всякий раз отмечал то, что непреложно, что требует проверки, а что идет от его собственной оценки. В «Армагеддоне» он впервые использует творчество Достоевского как полигон для своих пространных высказываний. Мысли Алданова, выстроенные на основе ассоциаций с идеями, героями Достоевского, разнообразны. Так, рассуждая о войне, «первым русским пораженцем или, вернее, первым теоретиком русского пораженчества»[270] он называет Смердякова. Заметим, что слово «достоевщина», которая противниками творчества писателя используется, в основном, в отрицательном значении, у Алданова наделяется отличительным качеством, но не оценкой. Он пишет: «Этот человек, не имевший ни малейшего представления о политике, был в своей области, в области “достоевщины”, подлинный русский пророк, провидец безмерной глубины и силы необычайной. Октябрьская революция без него непонятна; но без проекции на нынешние события непонятен до конца и он, черный бриллиант русской литературы»[271]. Благодаря Достоевскому постижение революции как явления находится не только в политических, но и психологических, моральных координатах. Алданов с горечью писал о том, как ошибался Достоевский. Обращаясь к «Братьям Карамазовым», он пишет о речи прокурора Ипполита Кирилловича, которая венчается мыслью, что «роковая тройка наша» будет остановлена другими народами, ужаснувшимися ее[272]. Действительно, Европа смогла обуздать шальную тройку, но ее гуманизм заставил принести в жертву Россию. И если в первом случае Достоевский ошибался, то все же, предчувствуя высокую жертвенную роль России, во втором случае он оказался прав. Однако это уже суд над алдановским текстом, суд 91 год спустя.
В одном из первых своих очерков «Убийство Урицкого» (1923) Алданов с восхищением писал о герое-бунтаре, убившем видного комиссара: «По разным причинам я не ставлю себе задачей характеристику Леонида Каннегисера. Эта тема могла бы соблазнить большого художника; возможно, что для нее когда- нибудь найдется Достоевский. Достоевскому принадлежит по праву и тот город, в котором жил и погиб Каннегисер, страшный Петербург десятых годов»[273]. Один из важных моментов очерка - в характеристике поступков персонажа Алданов использует наблюдения «сердцеведа» Достоевского. Он объясняет читателю, зачем накануне убийства Каннегисер звонил Урицкому: «...Ему психологически было необходимо это страшное ощущение. Зачем Раскольников после убийства ходил слушать звонок к квартире Алены Ивановны?»[274] Затем Алданов пишет и о состоянии перед самим убийством: «Его ощущения в те минуты мог бы передать Достоевский, столь им любимый.»[275].
Сюжетная ситуация, связанная с преступлением Раскольникова, на долгие годы станет предысторией многих сюжетов и высказываний Алданова. Ему на веку выпало видеть не просто множество христиан, убивающих себе подобных, но именно современников, вернувшихся к средневековым нравам хладнокровных профессиональных убийц.
В очерке 1930 г. «Азеф» Алданов, используя аналогию с ситуацией персонажей Достоевского, пытается расцветить характер личности своего героя. Он описывает смелый поступок Азефа, поступок, который, по Достоевскому, часто делают убийцы - посещают место преступления, чтобы получить дополнительные острые переживания: «Он сделал то, что должен был бы сделать по Достоевскому: Азеф пришел к Бурцеву в гости, якобы по делу. Сцена поистине поразительная: Бурцев знал, что Азеф - предатель, Азеф знал, что Бурцев это знает. Пожалуй, у Достоевского такой сцены не найти. Пошел Азеф, вероятно, на разведку. А, может быть, и “для ощущений”. Ощущений у него в жизни было вполне достаточно. Но такого, вероятно, не было»[276]. В «Картинах октябрьской революции»[277] (1935-1936) Алданов напишет об убийцах Шингарева и Кокошкина и о характере их разговоров после расследования: «Общий тон их вообще был очень шутливый - совсем не по Раскольникову».
267
Алданов М.А. [Письмо к И.А. Бунину от 28 августа 1929 г.] // Новый журнал. 1965. № 8. С. 275.
268
Туниманов В.А. Достоевский в художественных произведениях и публицистике М.А. Алданова // Туниманов В.А. Достоевский и русские писатели. СПб.: Наука, 2004. С. 237.
269
Тассис Ж. Достоевский глазами Алданова // Достоевский и ХХ век / Под ред. Т А. Касаткиной: В 2 т. М., 2007. Т. 1. С. 382, 385.
270
Алданов М.А. Армагеддон // Алданов М.А. Армагеддон. Записные книжки. Воспоминания. Портреты современников. М., 2006. С. 93.
273
Алданов М.А. Убийство Урицкого // Алданов М.А. Собр. соч.: В 6 т. М., 1991. Т. 6. С. 487.
277
Алданов М.А. Картины октябрьской революции // Алданов М.А. Армагеддон. Записные книжки. Воспоминания. Портреты современников. М., 2006. С. 180.