Интерес к сюжету Достоевского не исчезает даже в последних текстах Алданова. В романе «Самоубийство» (1958) он заставляет исторического деятеля соотносить свое отношение к свободе с сюжетом Достоевского. Так, читателю представлен внутренний монолог Муссолини: «Свобода может быть только у больших людей, желающих прожить свою жизнь как следует. А это надо делать умеючи и осторожно, иначе сорвешься в самом начале и отправят в тюрьму или в каторжные работы, как того убийцу в русском романе. Он по глупости убил старушку для каких-то сотен лир. Да и этого он не сумел как следует сделать»[305].
Соотнося наблюдения, необходимо сделать выводы.
Если «путь русского интеллигента в произведениях Чехова - от тоски по “общей идее” к сознанию ее ненужности и бесполезности для человека, от одержимости»[306], то Алданов в своих книгах борется с идеологической одержимостью людей «типа героев Достоевского». И вместе с тем персонажи Алданова, пораженные мыслью о «бессмыслице сущего»[307], о преобладании случайного в жизни, часто оказываются противниками как нравственных постулатов Достоевского, так и религиозных ценностей.
Религиозное сознание Достоевского имеет христианскую основу, идеал нравственности, связанный с Христом, с верой и в меньшей степени - с рациональным постижением. Нравственность алдановского сознания определяется внерелигиозными принципами, определенными в большей степени опытом, осмыслением истории, соотнесением фактов прошлого с наблюдением фактов настоящего. Герой Достоевского (например, самоубийца из «Дневника писателя») легко признает существование бессмертия, всех должна убедить формула: «если бессмертие необходимо для бытия человеческого, то оно существует несомненно»[308]. Но герой алдановской тетралогии Ламор и персонаж тетралогии Браун воспримут такое суждение как свидетельство простодушия: в нем нет критической осмысленности. По Достоевскому, бытие получает смысл только тогда, когда есть бессмертие. Отринув идею бессмертия, остается признать беспорядочность, хаотичность, отсутствие предопределенности жизни, а, следовательно, согласиться с ее бессмысленностью, ибо окончится она падением в пропасть, смертью. Неужели умные герои Алданова не видят, не чувствуют этого страшного исхода? Неужели им есть что противопоставить идее бессмертия? Как порядочному человеку, не пришедшему к вере или утратившему ее, остаться человеколюбивым без религиозной основы? Как, что еще более важно, остаться жизнерадостным? Конечно, это не риторические вопросы. Видят и чувствуют, мучаются этим. У самого Алданова, как явствует из внелитературной материи - воспоминаний, переписки, записей бесед - четко ответить не получилось. Не случайно в жизни он был очень спокойным, но создавал впечатление грустного скептика. И конечно, предложение алдановских одиночек - сохранять человеческое достоинство и следовать принципу человеколюбия - без религиозной идеи, без веры, объединяющей многих, не может быть воспринято как гуманная замена предложений Достоевского[309].
Алданов, как и Достоевский, пытается найти в самом человеке силы, которые бы могли уберечь его от катастрофы. По Достоевскому, надо прорвать кокон европейской личности, чтобы проявить ее высшее развитие. Однако сознательное самопожертвование всего себя в пользу всех, которое предлагает Достоевский, у Алданова свойственно только некоторым женским персонажам (Кременецкая в трилогии, Ласточкина в «Самоубийстве»), тогда как персонажи мужчины, желая сохранить достоинство своей личности, добровольно уходят из жизни. И это одна из трагичных страшных патологий человечества, которая не прекращается даже в новом столетии.
Подводя итоги, не можем быть строго категоричны.
Вероятно, причиной отказа Алданова написать книгу о Достоевском могло стать понимание того, что в современной жизни не найти применения вневременных идей «сердцеведа», что невозможно писать об этом и оставаться объективным. Не разделяя христианские принципы Достоевского, Алданов видел искусственность многих ситуаций, над разрешением которых бился Достоевский- политик и общественный деятель, и к тому же сомневался в перспективе идей религиозной природы. Отметим, что при всем многолетнем интересе Алданова к жизни и творчеству Достоевского какой-либо «эволюции», изменения отношения не наблюдается. Более того, в конце жизни Алданов еще раз откажется от прямого выражения мнения о Достоевском. В январе 1956 г. Д.Н. Гольдштейн предложил Алданову участвовать в радиопередаче «Как я понимаю значение Достоевского»[310]. Предложение было очень почетным, в списке участвующих уже значились М. Слоним, П. Сорокин, М. Карпович, передача должна была выйти в эфир 9 февраля. Однако Алданов не одобрил предложенную форму выступления и ответил уклончиво: «Если хотите, могу Вам предложить следующее. Достоевский выведен в моем романе “Истоки”, том 1, страницы 253-278. Разумеется, это слишком длинно для передачи на радио. Но Вы там, надеюсь, легко найдете очень небольшой отрывок, подходящий для передачи по своей длине ...»[311]. Тем самым Алданов отказался выступить как литературный критик, сориентировав журналистов только на свой художественный текст.
306
Созина Е.К. Текст Достоевского в литературе чеховской «артели» восьмидесятников // Традиции в контексте русской литературы: Сборник статей и материалов. Череповец: ЧГУ, 1997. С. 73.
307
Ерофеев В.В. Вера и гуманизм Достоевского // Ерофеев В.В. В лабиринте проклятых вопросов: Эссе. М.: Союз фотохудожников России, 1996. С. 54.
309
310
Гольштейн Д.Н. [Письмо М.А. Алданову с предложением участвовать в передаче радиостанции «Освобождение» «Как я понимаю значение Достоевского»]. ДМЦ. АРЗ. Фонд М.А. Алданова. Оп. 2. Ед. хр. 198. Кп-748/1. Машинопись, 24 янв. 1956 г. Л. 1.
311
Алданов М.А. [Письмо Д.Н. Гольштейну о радиовыступлении к 75-летней годовщине Ф.М. Достоевского]. Машинопись с авторской правкой, 26 янв. 1956 г. ДМЦ. АРЗ. Фонд М.А. Алданова. Оп. 2. Ед. хр. 199. Кп-748/2. Л. 1.