Но если говорить не столько о стилистических, а о более общих, мировоззренческих вещах, то стоит отметить следующее. Алданов так же, как и Чехов, был поборником «морали снисхождения»[367], сочувствия к человеку[368]. Вместе с тем он «делает вид, будто воспринимает своих героев без чеховского сочувствия, но и без толстовского осуждения». Подобно Гранитову, персонажу рассказа «Павлинье перо», Алданов сохраняет маску кажущейся беспристрастности. Он судит своих героев, исходя из принципов рационализма и нравственности (умно ли? полезно ли? целесообразно ли?). Маска же идеально подходит, когда нужно в комичном виде представить ограниченность зла. Более того, алдановские персонажи во многом продолжают мысли чеховских героев. Высказывания наиболее разумных чеховских героев о правде обобщаются в монологах Пьера Ламора, (тетралогия «Мыслитель»), о счастье, о печальной участи критического сознания и одержимости идеей - в репликах Брауна (роман «Пещера»).
В своих книгах Алданов исходит из принципов рационализма и нравственности, как бы взвешивает героев на чеховских весах, не прибегая к идеологическим и религиозным объяснениям поступков. Алдановские персонажи во многом продолжают мысли чеховских героев - о счастье, о преподнесении правды, о необъяснимости мучений и страданий современного человека, о печальной участи критического сознания и одержимости идеями.
Скептицизм, жизнелюбие, естественнонаучная обстоятельность в художественном творчестве - это те черты, которые, как нам представляется, общие у Алданова с Чеховым. Многое из чеховских художественных принципов должно было войти в сознание Алданова: желание быть беспристрастным, объективным, стремление видеть в отдельном человеке общее и специфическое. И в то же время у Алданова проявляется видение вещей в разоблаченном состоянии. По мнению Ч. Ли, «злые начала в человеческой душе привлекают наибольшее внимание Алданова. Неуклонно разоблачая псевдофанатичные и фальшивые демонические черты характера, он отмечает истинно дьявольскую природу в человеческих поступках...»[369].
Мы слышим диалоги «Палаты № 6» в «Ключе» и «Бегстве», рассуждения «Черного монаха» в «Пещере» и т.д. Вслед за Чеховым Алданов интересуется в первую очередь тем, согласуется ли придуманное им явление с действительностью. Здоровая страсть к жизни его героев превышает разъедающую страсть к сомнению и рефлексии, окрыляя их, поднимая над пошлыми ситуациями, спасая от одиночества, страданий и метафизической тоски.
Ю.И. Айхенвальд тоже отмечал привычку у Чехова «выпускать свои темные снимки мира»: «Без конца - только смерть положила конец - он рисовал эти страшные образы, и его глаза, раскрытые на ужас, как будто сами не ужаснулись, только отуманились. Если видишь то, что видел Чехов, нельзя быть спокойным»[370]. Эта одержимость художественного видения может показаться аберрацией гоголевского типа, но Алданов так же, как Чехов, всегда стоял на стороне сил, борющихся за добро. Может быть, отчасти этой чеховской отзывчивости, тревожности, неравнодушию к проблемам жизни современного человека Алданов обязан Чехову. Во время Второй мировой войны он создает не романы и портреты исторических лиц, а публицистику и рассказы на злободневные темы.
Подводя итоги, обращаем внимание на следующее. Речь о преемственности чеховского наследия в творчестве Алданова должна вестись минимум в двух аспектах. Маркированные отсылки к персонажам, конфликтным схемам, сюжетным линиям произведений Чехова - всё то, что составляет очевидное присутствие «чужого слова», свидетельствует о генетических связях, о зависимости стиля и художественного мышления Алданова от своего литературного предшественника. С другой стороны, общие мировоззренческие принципы, свойства образного зрения, слуха показывают типологическое сходство в даровании двух писателей, в способах постижения и представления бытия.