В очерке «Юность Павла Строганова» (1935) появляются ассоциации с романом в стихах, однако меняется содержание образов. Если у Пушкина воспитанием Онегина занимался «француз убогой», «шутя» учивший мальчика, то у Алданова граф Строганов предоставляет воспитание своего сына гувернеру Жильберу Ромму - математику, якобинцу - это большая удача для воспитания юной личности. Благодаря таким трансформациям алдановский очерк из документального жанра приобретает черты очерка художественного.
В очерке «Зигетт в дни террора» (1939) Алданов вспоминает ресторатора Гарма и его зятя Вери, «имя которого встречается у Пушкина», и по памяти неточно цитирует шестую главу «Евгения Онегина»: «Чтобы каждым утром у Вери - В долг осушать бутылки три...»[48]. Сознание того, что гастрономическое изобилие в ресторанном и домашнем питании доступно во Франции в дни террора не только «людям богатым», но и «средней буржуазии», вызывает горькое замечание Алданова, который говорит об обстоятельствах русской революции: «Нет, у нас был голод похуже!».
Теперь обратим внимание на то, как образы Алданова связываются с Пушкиным. Персонажи романов Алданова часто соотносят события личной и общественной жизни с событиями, изображенными Пушкиным, высказываются по поводу его произведений.
Для Мамонтова в романе «Истоки» (1943-1950) Пушкин был «больше чем гений», «сверхчеловеческим явлением и по уму, и по живости, и по простоте»[49]. В романе «Живи как хочешь» (1949-1952) умудренный жизненным опытом Дюммлер замечает: «Мы же что-то наперед вышивали прекрасное, вот как Пушкин иногда наперед писал в черновиках рифмы, а потом подбирал к ним божественные стихи»[50]. В «Ульмской ночи» (1953) один из собеседников говорит, что в литературе Пушкин был «воплощением вкуса, меры, “светлости”...»[51]. В романе «Самоубийство» (1958) обыгрывается факт того, что Ленин, «обожавший» Пушкина и сам писавший стихи, «правда шуточные», незадолго до смерти «велел прислать ему в Горки» собрание сочинений Пушкина[52]. Писателю словно было известно о мистификации, которую устраивала верная Крупская, изображая кипучую работу вождя, на самом деле поверженного болезнью.
В художественных произведениях писателя многочисленные упоминания Пушкина и его героев отличает ряд особенностей.
В. Сечкарев уже в первой повести Алданова «Святая Елена, маленький остров» (1921) отмечает типичную для его стиля «форму»[53]: имя Пушкина не сразу называется автором и персонажами, читатель должен прочесть их между строк сам. В этой повести представитель русского императора на о. Св. Елена, граф де Бальмен, не может вспомнить имен двух мальчиков в Царскосельском лицее, которые пишут «прекрасные стихи»: «Того, что поталантливее, зовут, кажется, Илличевский. А другого... Забыл...»[54]. Позже, когда читатель уже догадался, о ком идет речь, де Бальмен получает письмо своего приятеля с ходившими по России «стишками молодого поэта об Александре I» «Ура! в Россию скачет / Кочующий деспот», автора которых звали Пушкиным, и «с облегчением» вспоминает, что «именно это и был второй, после Илличевского, из молодых царскосельских поэтов». Ирония в отношении современников словно подчеркивает тернистый путь признания поэта.
Почти все русские персонажи алдановских произведений знакомы с творчеством и биографией Пушкина, и постоянно, как и сам писатель, находя у классика слово или ситуацию, близкие их собственному мировосприятию, как- то проявляют отношение к ним.
В трилогии «Ключ» - «Бегство» - «Пещера» шеф политической полиции Федосьев с иронией к «духовному маскараду» русских великих людей замечает: «Москвичей в Гарольдовом плаще в нашей истории не перечесть», - перефразируя ироничную же характеристику Онегина[55]. Английский офицер Клервилль делает предложение возлюбленной Мусе возле места дуэли Пушкина: «Это было бы так удивительно, память на всю жизнь...», - и тревожная память о признании в любви будет всегда соотноситься с трагичным знаком этого места. Соперник англичанина Витя, думая то о самоубийстве, то о дуэли, тоже вспоминает биографию поэта: «Вот и Пушкин послал тому вызов. Нет, дуэль - глупость.»[56]. В романе «Пещера» Браун, думающий о смерти, говорит: «Я грешную смерть Пушкина всегда понимал лучше, чем благостную смерть Толстого»[57].
Другой пример - роман «Начало конца» (1936-1946). Командарм Тамарин «украдкой» покупает эмигрантское издание Пушкина и возмущается: «Эк, однако, скверно издали!». Но «с удовлетворением» перечитывает и то, чем в душе не слишком восторгался, вспоминая, как впервые прочел Пушкина «полвека тому назад»[58]. Прочитывает Пушкина, а через несколько дней погибает под бомбами фашистов.
48
49
50
51
52
53
54