Критика прошлого в современной терминологии всегда чревата анахронизмом, поскольку неизбежно нарушает интеллектуальные границы, свойственные каждой эпохе. А ведь мы прекрасно знаем от самого Марка Аврелия, какие ограничения он наблюдал в обществе и какие оно ему предписывало. Мы уже слышали от него: «Небывалого не опасайся; все привычно» (VIII, 6), слышали в похвалу Антонину: «Никаких новшеств». У него удручающе статическое представление о времени. «Сорокалетний, если есть в нем сколько-нибудь ума, некоторым образом благодаря единообразию все уже видел, что было и будет» (XI, 1). Но он идет дальше. Ему недостаточно утверждать, что неподвижно все, что есть, — он гонит мысль о том, что могло бы быть иначе. Что может быть трагичнее вот этого неожиданно резкого обращения: «Так что же ты тут делаешь, представление? Иди, добром прошу, откуда пришло, потому что ты мне не нужно. Ну да, ты пришло по старому обыкновению, я не сержусь — только уйди» (VII, 17). На самом деле — но он не знал этого — Марк Аврелий прогонял все шансы на будущее для Империи.
Взгляд с другой орбиты
Теперь-то мы знаем достаточно, чтобы понять, что нас отделяет от общества II века: нами движет дух перемен, творческое воображение, поиск нового, а общество Марка Аврелия если и верит в лучший мир, то ожидает его только от личной удачи, либо располагает его в прошлом или же в иной жизни. Оно не видит возможности улучшений ни в разработке ресурсов, ни в техническом прогрессе; в нем нет идеалистического предпочтения чисто духовных путей, оно не представляет себе всеобщего и всем служащего повышения уровня жизни. К сожалению, из-за этой психологической пропасти, которая образовалась во времена Милля и Ренана, эпоха промышленной революции, культурные связи, соединяющие нас с греко-римской цивилизацией, могут становиться все проблематичнее. Пока мы будем по-прежнему считать сами себя в первую очередь обществом роста во всех областях, мы не сможем называть себя прямыми наследниками общества античного. Если и есть у нас какой-то общий экономический факт с ранней Римской империей, то это лишь непрестанный рост потребления, и мы несем бремя тех же социальных и нравственных следствий из него. Но недавно мы открыли и возможность непрестанного роста промышленного производства, что взорвало тысячелетний материальный и психологический порядок. С этих пор мы уже не чувствуем себя столь солидарными с нашими предками. Мы думаем, что выработали культуру на совершенно иных основаниях — культуру безграничной экспансии, которая уже ничем не обязана конечному миру римлян. Мы перешли на другую орбиту.
Если так, то что же остается для нас из наследия императора-философа? Молитвенник неизбежного разочарования. Достойный подражания пример гражданского мужества и, возможно, предостерегающий пример политической слепоты. В любом случае — исторический урок, который стоит обдумать современным европейцам.
И прежде всего — можно ли утвердить отчет Марка Аврелия по управлению государством? Самым убедительным и трезвым кажется нам ответ Моммзена — мэтра римской историографии: «Следует не только признать за ним решительность и упорство государственного человека, но и оценить то, что он делал, как правильную политику». Но от этого проблема еще не до конца проясняется: ведь надо уточнить, какова же истинная природа соответствия этого человека своему времени. Был ли он инициатором «правильной политики» или только проводил ее? Шел он впереди великого потепления II века или только сопровождал его? А раз это потепление закончилось с его смертью — следует ли отсюда, что посмертное поражение делает сомнительным и успех его жизни? Каждый читатель этой книги может составить собственное мнение на этот счет. И тогда остается ответить еще на один вопрос: какие уроки наше время может извлечь из судьбы общества, которое, достигнув, казалось бы, апогея, вдруг сгорело в плотных слоях атмосферы?
Был ли упадок?
Как вы поняли, мы говорим здесь о явлении, которое носит название «упадок Римской империи» и вокруг которого построена столь сомнительная мифология, что соблазнительно отрицать и реальность, которая за ней стоит. Этим занимался не один современный историк, а уж при византинистах и вовсе не стоит заикаться об ослаблении императорской власти. И все же кто будет отрицать, что в Империи на несколько веков воцарилась военная анархия, в которой вскоре разложились великие римские традиции? Какие бы смелые попытки реставрации ни предпринимали провинциальные генералы, получались только карикатуры на принципат Августа. Некоторые из таких случайных императоров даже не появились в Риме. Уже при африканце Септимии Севере и его ничтожном сирийском потомстве власть потеряла преимущественно западный характер. Благодаря старой всаднической администрации структуры управления еще какое-то время продержались, но эта бюрократия, а особенно фиск, стали очень уж обременительны. Войско превратилось в простое собрание больших провинциальных ополчений, набранных на границах и занятых обороной своего ближайшего тыла. Оно не могло воспротивиться беспорядку и необеспеченности существования, которые разваливали Империю, а часто и способствовало им.