Следы, оставшиеся от всего этого, для нас не лишены интереса. Вновь возникшие перегородки, замкнутость народов, сами их беды питали искусство более непосредственное, более шероховатое, более близкое к современному. Сюда же прибавились великие наивные порывы христианства. В восточной части Империи деспотизм воплотился в гигантизме и блеске. Современные критики трактуют все эти новые формы как могучий взлет искусства, освобожденного от оков классицизма. Иные видят здесь зарю плодоносной цивилизации, где благодаря разумному отношению к бедности расцвела духовность. Говоря о «поздней Античности», историки стараются избежать всяких отрицательных коннотаций. И действительно совершенно верно, что симптомы вырождения проявились не одновременно во всех частях Империи и что не все социальные слои ощущали их таковыми. Но зачем же их отрицать?
В наше время это, пожалуй, просто мода, связанная с такими эстетическими и этическими течениями, для которых источники крепкой организации западного общества всегда нечисты. Но эта мода уже проходит. Невозможно принять за образец так называемые прогрессивные явления, в том числе тенденцию к социальному уравнительству, экономическому дирижизму и бюрократизму, проявившиеся уже спустя пятнадцать лет после смерти Марка Аврелия, начиная с династии Северов. Видеть во всем этом выбор общества — грубый анахронизм: правители просто затыкали дыры. Конечно, это было необходимо после сумасбродств Коммода и войн за наследство, в которых пали пять крупнейших полководцев его отца. Признаем также, что и наследство этого достойнейшего отца было обременено долгами. Можем даже отчасти возложить на христиан ответственность за нетерпеливое ожидание конца света, превратившее их религию в спасительное убежище. Многое можно объяснить и извинить, но нельзя найти ни следа большого реформаторского плана. Время поздней империи все-таки остается плохо контролируемым распадом.
Уроки для нас
Следует ли отбросить Марка Аврелия на задворки истории, как изгнали афиняне Аристида, под тем же предлогом: он-де слишком праведен для хорошего правителя? Он сам, как мы видели, был к этому готов: «Разве не найдется кто-нибудь, кто про себя скажет: „Наконец-то отдохну от этого воспитателя…“» (X, 36).
И действительно, после него по всей Европе стали носиться орды авантюристов и варваров, разорявших города и села, а мы до сих пор завороженно воспринимаем эту дикую скачку. Но это значит бесчеловечно относиться к своим предкам, десятками поколений страдавшим от голода и опасностей и лишь затем открывшим, а вернее — заново научившимся способу жизни и мысли, которые мы неправильно называем современными: ведь в основном они, когда умирал Марк Аврелий, уже существовали. Не забудем, что толстые стены средневековых городов были воздвигнуты против завоевателей из камней изящных античных построек. Только бесчисленные клады, за которыми так и не вернулись владельцы, остались свидетелями великого страха, тайные рубцы от которого наши страны хранили до самого недавнего времени. Так что нельзя уйти от вопроса: какие происшествия могут завтра разрушить, затормозить, сбить с пути нынешнее европейское общество? Гарантированы ли мы, что новые завоеватели, новые неудержимые орды переселенцев не уничтожат наши открытые, слишком хитроумные общественные структуры? Другими словами, скажем ради конкретного, но и символического примера: окажется ли статуя Марка Аврелия, которую Микеланджело поставил перед Капитолием как знак возрождения Рима, вновь на сотни лет лежащей неизвестно где?[63]
Как Фронтон играл риторическими упражнениями, так и мы долго играли формулой «Каждая цивилизация знает, что она смертна». Вдруг на наших глазах рухнула империя, подтверждая ее справедливость. Эту империю, более пространную и организованную, чем Римская, строили люди, выдававшие себя за наследников Цезаря: белые и красные цари. Они лгали: римский плуг никогда не пахал их земли. Не всякий желающий может стать наследником Ромула. Пускай теперь этот плод византийского перевоплощения Империи ищет свои корни, где хочет: мериться с отсутствием меры — его наследственная проблема, не наша. Суть в том, что самая крепко сцементированная империя может взорваться.