Квартирный вопрос был решен.
Путевка в Освенцим
Перед Олимпиадой 1980 года в советском обществе наметилась некая либерализация. В продаже появилась Пепси-кола, советские фабрики стали производить джинсы и кроссовки, пусть и в ограниченном количестве, но все же, можно было встретить даже заграничные сигареты и пиво. Стали возможными даже турпоездки заграницу.
На 1980 год выпали две даты - исполнялось сорок лет Марку Исаевичу и тридцать пять лет Победе во Второй Мировой войне. Это совпадение сыграло с Марком Исаевичем злую шутку.
Как-то позвонив ему, я удивился услышав в трубке непривычно бесцветный голос. У Марка Исаевича был удивительно-неповторимый тембр, которого я больше ни у кого не слышал. Этот тембр сохранялся у него в любых ситуациях и мне стало ясно, что случилось нечто экстраординарное.
- Меня к юбилею наградилии заграничной путевкой - промолвил он.
- Так это же чудесно! - ответил я.
- Вы не знаете всего - продолжал бубнить Марк Исаевич.
- Чего?
- Куда...
- Чего куда? - окончательно запутавшись, спросил я.
- Путевкой в Освенцим! - неожиданно громко, сказал Марк Исаевич.
Я непристойно хохотнул, но быстро заткнулся, понимая все свинство своего поведения.
А Марк Исаевич, тем временем, продолжал:
- Вам смешно и всем смешно. Даже Леночка - эфемерное создание, которого не волнует ничего, кроме собственной внешности, и та, ужаснувшись, сказала: «О, господи!» В лицо, конечно, никто не смеется, хотя чужая душа, как известно, потемки, но я сам чувствую себя шутом гороховым - Волькенштейна посылают в Освенцим!.. Разве не смешно?
Тут Марк Исаевич на мгновение примолк... (в чем я увидел добрый знак - знак возвращения старого Марка Исаевича, потому что мой разум отказывался признавать его в этом мямлющем существе), после чего засмеялся.
- Нет, ведь и вправду смешно - переспросил он.
Я деликатно промолчал, а он добавил:
- Черт с ним, чего еще ждать от этой страны, как ни Освенцима, но я боюсь не заставили бы на собрании отчитываться о поездке. Этого я не вынесу. Тогда мне пиздец!
Он неожиданно произнес матерное слово, что говорило о его тяжелом душевном состоянии. Волькенштейн матом не ругался, в отличие от меня, грешного.
- Плюньте вы на это - сувениров привезете... - продолжил я.
- Из Освенцима?
Я снова непристойно хохотнул и добавил: «Из Польши.»
Он выдержал значительную паузу, чувствовалось, что его волнует еще что-то, потом несколько раз попытался что-то сказать, пока, наконец, не произнес:
- Вы же знаете про моего однофамильца...
- Да!
- Вот этого я и боюсь...
- Надеюсь, что перекличку там не устроят.
- Все равно стыдно... Не живых стыдно, мертвых... Стен стыдно...
- Однофамилец - не родственник!
- Кто знает, все это неспроста. Вдруг знак свыше.
- Тогда обязаны ехать... - Я завис на какое-то мгновение, но решился и продолжил - искупить.
Мой расчет оправдался - Марк Исаевич разом успокоился. Он понял - почему и зачем...
Мы поговорили еще о чем-то отвлеченном, после чего Марк Исаевич то ли спросил, то ли сказал:
- Зачем музей... Музей передает опыт предков потомкам... Уффици, Прадо, Британский, наш Политехнический... А это... Кому... Почему... Зачем...
Голос его разом перешел на сип, он прокашлялся и снова начал говорить об отвлечённых вещах. О моей учебе, о опозорившейся Олимпиаде и еще о чем-то несущественном.
На его счастье отчитываться о поездке ему не пришлось и никто - ни я, ни его дочь, ни его жена, ни разу при нем не вспоминали про Освенцим. Вроде бы все хорошо, но...
Но мы и предположить не могли какая Марка Исаевича ожидает расплата. Пройдет несколько месяцев и в самый разгар Олимпиады умрет, боготворимый им, поэт Высоцкий, что отразится на его лице двумя глубокими морщинами.
Жид
Сидим как-то мы с Марком Исаевичем за столом и попиваем красное вино, отмечая какой-то красный праздник. Может Первое мая, а может и Девятое. На улице тепло, значит уж точно не Седьмое ноября и не Новый год. По телевизору бравый певец с военной выправкой и маршальской внешностью чеканит патриотическую песню.
Скучно...
Марк Исаевич, вытащив из консервной банки золотистую шпроту, поморщился и, оставив ее висеть на вилке, произнес
- Вевик (в отсутствии незнакомых людей он звал меня не Вовиком, а Вевиком), Вевик, я тут слышал по «Голосу Америки», что из нашего телевизора изгнали всех евреев.
- Ну... да... - протяжно говорю я, не понимая к чему он клонит, но предчувствуя, что готовится какая-то хохма.