Пласт идет под углом, и, чтобы вырабатывать уголь, а не пустую породу, ты должен висеть в метровом зазоре, упершись ногами в дно и потолок лавы, и направлять свой комбайн под углом в сорок пять градусов от земного притяжения. Здесь мы напоминаем уже не муравьев, здесь мы больше похожи на тараканов, маленьких, но проворных тварей, находящих малейшие щели и ползущих все вперед и вперед, движимых только им одним понятной целью, шажочек за шажочком. Мы работаем, отлично зная, что каждое движение может стать последним, что никакая сила на земле не удержит свод, если он решит обрушиться, и возлагая надежды лишь на Шубина.
Все мы – смелые парни, трусов здесь нет и быть не может, но всем нам невероятно страшно. Иногда мне кажется, что все, что случается с момента, когда клеть начинает погружаться, до момента, когда она снова появляется на поверхности, – происходит с другим человеком. Это единственный способ пройти сквозь страх и не двинуться умом.
Тот, кого ты знал там, на поверхности, тот, кого ты любил или ненавидел, тот, с кем ты пил водку, или трахал вместе девок, или смотрел на звезды, – это не тот, кого ты видишь рядом с собой в забое. Если ты вдруг обратишься к нему – просто не будешь говорить с тем же самым человеком. Здесь очень легко умереть от руки своего брата, работающего с тобой бок о бок.
Если ты закуришь – тебя убьют.
Если ты начнешь чинить поломанное оборудование прямо здесь – тебя убьют.
Если ты вдруг закричишь просто так – тебя убьют.
Если ты кого-нибудь напугаешь – тебя убьют.
Здесь могут убить даже за плохую шутку. Поэтому тут редко шутят.
Попробуйте.
Мы обнажены до трусов, хотя это и запрещено всеми инструкциями, но ведь инструкциями не предусмотрена жара в сорок градусов? Мы зажмуриваем глаза, хоть это и запрещено техникой безопасности, но техника безопасности ведь не учитывала того, что нам придется двигаться вверх под таким большим углом в мягком угле, который сыпется тебе на лицо? Мы давно сняли свои лепестки, хоть это и вредно для здоровья, но кому какое дело до нашего здоровья? Здесь, в этой темени, духоте и жаре, оставив все, чем ты жил там, на поверхности, еще у дна шурфа, ты становишься чист, зная, что каждый твой шаг – по лезвию бритвы. Ты чувствуешь, что в любую секунду твой комбайн может неожиданно пробить ВХОД.
Я имею в виду ВХОД.
Да-да, именно ТУДА.
Вы думаете, забой похож на ад?
Это и есть ад.
Я рассказываю все это парням из Мукачево и понимаю, что их не очень-то тянет в забой, да и вообще вся эта идея с заработками им уже не столь нравится. Кажется, они уже жалеют, что не нашли Ханну. Мы с ними находимся на поверхности, где солнечный свет, первые заморозки и удивительно свежий воздух – даже здесь, на Донбассе, – и для них все это звучит как рассказ о жизни на другой планете. Они расспрашивают меня о деталях, им интересно, как выглядит добычной комбайн, на что похожа лента транспортера, как выработанную породу доставляют наверх, и я отвечаю.
Но за скобками все же остается множество деталей. Я не рассказываю им о тенях, которые время от времени мелькают перед тобой на лаве, прямо в клубах угольной пыли. Я не рассказываю им о шумах, тихом хрусте и высоком стоне, доносящемся из закрытых штреков. Я никогда-никогда не расскажу им о том, почему нам всем так страшно каждый раз спускаться в забой. Я не скажу, почему человека здесь могут убить, если он в шутку напугает тебя. Я не скажу о том, почему мы все сидим на нацвае. О порошке им точно знать незачем.
Человеку, живущему на поверхности, никогда не понять, кто такие грозы – люди, спускающиеся под землю. Как-то раз Кролик в шутку назвал забой «миром гроз», но ведь правда в том, что это не шутка, а реальный расклад. Это другой мир, в который не вхожи те, кто никогда не видел, как свет меркнет над головой и исчезает где-то в вышине ствола. Им не понять нас.
Вот почему им незачем знать о пещерных троллях.
О них не говорят, о них даже думают с опаской, и если ты достаточно молод – можешь думать, что это твоя личная тайна, и лишь через многие годы приходит понимание того, что точно такую же тайну носит в себе любой из гроз. Это личная тайна каждого из нас.
Когда один из них появляется перед тобой, ты замираешь, страх парализует тебя и пригвождает к месту, ты теряешь возможность соображать, ты словно растворяешься в своем страхе. И через секунду ты слышишь его голос. Беззвучный. Где-то у себя в голове. И даже там – беззвучный. Он обращается к тебе. И если бы я ни разу не слышал того, что он мне говорит, я бы подумал, что это плод моих больных мозгов, отравленных выбросом угарного газа на соседнем участке. Но я слышал. И поэтому я знаю то же, что знают все грозы. И это моя тайна – наша общая тайна, о которой совсем необязательно знать тем, кто всю свою жизнь прожил на поверхности.
И никто из них не поймет, если ты попытаешься объяснить, зачем нам столько желтого порошка. Никто из них, знающих об угле только то, что это отличный и относительно недорогой энергоноситель, даже не попытается представить, зачем людям может быть нужно травить себя этой дрянью в таких количествах. Вот почему я не стану рассказывать о том, что нашел, где Кролик доставал желтый порошок.
По крайней мере я нашел тех, кто поставлял его на шахту, – а уж откуда они его брали, я понятия не имею. Я договорился с ними, что буду толкать его на нашей шахте. Не для наживы, нет, – я просто решил взять под контроль свой страх. Я не мог больше доверять приносить порошок кому-то другому, не мог зависеть от того, что кто-то забудет его дома или не возьмет достаточно для того, чтобы поделиться со мной.
Я должен был все время иметь его с собой. Я должен был знать, что в любой момент могу растереть по зубам еще одну дозу. И поэтому я стал покупать желтый порошок сначала на всю нашу бригаду, затем – на всю смену, после чего стал брать уже на всю шахту, и они стали возить мне его промышленными нормами. Вопрос «А откуда вообще берется нацвай на шахте?» уже больше не волнует меня. Я все еще не знаю, откуда он вообще берется, но хотя бы знаю, кто его сюда поставляет. Теперь я знаю, что он не может вдруг закончиться у всех.
Когда после утренней смены наша бригада поднималась в клети из забоя, Саня по привычке стал жаловаться на эту работу. Здесь так принято. Вне зависимости от того, хорошо идут у тебя дела или скверно, ты знаешь, что одна вещь остается неизменна. Это тот факт, что твоя работа – самый отстойный и ужасный способ заработка денег, какой существует в мире. И тогда Кролик спросил у Сани, кем бы тот хотел работать.
Это чертовски странный вопрос.
Каждый из нас знает, что спускается в забой только по необходимости, каждый здесь считает, что быть шахтером – хуже и быть не может, просто другой работы здесь нет. Но никто из нас никогда не думал о том, кем еще он мог бы работать.
– Я ничего больше не умею, – отвечает Саня и смотрит вверх – туда, где через минуту должен появиться солнечный свет.
– Ну а если бы умел? – опять спрашивает Кролик.
Это чертовски странный вопрос.
А затем кто-то вдруг говорит: «А я хотел бы быть астрономом». Все оборачиваются к нему, все на секунду забывают о том, что мы поднимаемся с трехсотметровой глубины, что только что мы отработали в забое шесть часов, что у нас отваливаются от усталости руки и ноги и что скоро мы снова должны увидеть солнце. На секунду все забывают о том, что мы шахтеры, потому что на одну секунду мы все вдруг стали астрономами.
– Астрономом?
– Да, астрономом. Я хотел бы сидеть в теплом кресле и смотреть на звезды. Читать книги, печатать что-то на компьютере, спорить с другими такими же астрономами, как я, а когда уставал бы от этого – просто поднимал бы глаза и смотрел на звезды.
И каждый из нас вдруг подумал о том, что вне зависимости от того, кто ты и откуда, и даже вне зависимости от того, чего бы ты хотел в своей жизни, смотреть на звезды – это прекрасная работа.