Рядовые американцы были горды Марком Твеном — талантливым юмористом, вышедшим из народной среды, благодарны ему за то, что находили в его произведении множество юмористических рассказов — родное, близкое искусство; им импонировал независимый и даже горделивый тон «простого парня», одним из первых посетившего Европу после окончания Гражданской войны и рассказавшего в газетах о своем путешествии без тени подобострастия и низкопоклонства перед Европой, наоборот — непринужденно, задорно, весело.
Буржуазная интеллигенция видела в Твене восходящее национальное дарование. Консервативная литературная критика, привыкшая к европейским эталонам, была озабочена тем, какой меркой оценить новый и несомненный талант. Бизнесмены, «восторгаясь» Твеном, спешили нажиться на его популярности, буржуазные политики — протрубить об «американизме» Марка Твена и использовать его в своих целях.
Некоторые литературоведы США до сих пор рассматривают «Простаков за границей» лишь как свидетельство невежественности Марка Твена-полудикаря; он якобы «смотрит на Европу со Скалистых гор»[68]. Такая точка зрения приводит к отождествлению Марка Твена с его комическим героем — «простаком» — рассказчиком.
На самом же деле общественные и литературные позиции Твена в «Простаках за границей» не определяются ни «простачеством», ни «фронтирсменством» автора книги.
В книге даны прекрасно выписанные, иронически обрисованные типы кичливых и невежественных американских буржуа. Автор не скрывает своего презрения к ним. Вот как он изображает американских хвастунов в Париже, Марселе, в Италии, в Дамаске.
«Я рожден независимым, сэр, и я хочу, чтобы все это знали!» — похваляется подвыпивший янки. Твен комментирует: «Он не добавил, что он был из рода ослов, но все и так это понимали».
Другая разновидность американского буржуа вызывает еще большее отвращение Твена. Он описывает «американских попугаев», которые, забыв свою национальную гордость, расписываются в книгах отелей на ломаном французском языке; возвратившись на родину, щебечут «только по-французски», здороваются «только по-французски», усы носят а ля Луи-Наполеон, забывают даже звучание собственного имени на родном языке.
«Неприятно видеть американца, который назойливо тычет всем в глаза свою национальность на чужой земле, — пишет Твен, — но жалкое зрелище представляет тот, кто добровольно делает из себя какое-то половинчатое существо… плохонького гермафродитного француза».
Уже в раннем периоде своего творчества Марк Твен вступает в борьбу с ханжеством, притворством, фальшью. Зачем восхищаться тем, что не вызывает и не может вызвать восторга, зачем притворяться культурным, если ничего не смыслишь в памятниках искусства, зачем корчить из себя святош, если единственный бог для американского буржуа — его доллары?
Твен-путешественник часто «любуется, размышляет, благоговеет» перед изумительными творениями европейского искусства и культуры. Ярость своего негодования он обрушивает на головы невежественных соотечественников, когда они в погоне за образчиками для коллекций не щадят памятников древнего искусства. Описанию египетского сфинкса Марк Твен посвящает лучшие страницы своей книги. Он не находит должных слов, чтобы выразить свой благоговейный восторг перед этим изумительным творением человеческого гения. Велика поэтому его ярость и негодование, когда он видит одного из своих спутников с молотком в руках у лица сфинкса: эта «человекообразная рептилия» пытается отбить кусочек челюсти сфинкса для своей коллекции. Американские «пилигримы» готовы «утащить даже Голгофу при отъезде из Иерусалима», — саркастически пишет Твен. Невежество, бесцеремонность, кичливость, грубость буржуа-американца возмущает и оскорбляет Марка Твена. Его соотечественники своим поведением позорят родную Америку. Они по-обезьяньи перенимают худшие привычки и манеры европейца, становясь посмешищем окружающих.
Марк Твен прилагает большие усилия, чтобы поднять среднего американца до более высокого уровня — до понимания истинной красоты. Но Твен отвергает условности. Красиво то, что действительно красиво, а не то, что принято считать красивым. Он восстает против низкопоклонства и раболепия перед европейской культурой, но отдает должное истинным памятникам европейского искусства.
Красив кружевной Миланский собор — воздушное каменное видение, прекрасен Акрополь в лунном свете, величественны и прекрасны развалины гигантского древнего сооружения в Палестине — Баальбека, красив сказочный город-оазис Дамаск, незабываем грозный Везувий, прекрасна сама природа во всех ее видах.
68
Таково мнение консервативного профессора К. Шермана. Это же повторяет В. У. Брукс, утверждая, что Марк Твен заставляет бизнесмена хохотать над искусством, над классической древностью, над рыцарством, над красотой и возвращает его в контору с безгранично повышенным мнением о себе самом (V. W. Brooks, The Times of Melville and Whitman, p. 226–229).