ГЛАВА XII
Сейчас же за станцией, где мы завтракали, мы обогнали поезд мормонов-переселенцев, состоявший из тридцати трех фургонов: по дороге, вперемежку с коровами, тащились усталые, в грубой одежде, путники — мужчины, женщины и дети; так они шли день за днем в течение восьми долгих недель и покрыли семьсот девяносто восемь миль — столько же, сколько мы проехали в карете за восемь суток и три часа! Они были в пыли, нечесаные, простоволосые, в лохмотьях — и какие измученные лица!
После завтрака мы искупались в Конском ручье — быстрой и прозрачной (до нашего купанья) речушке; эту роскошь мы не часто могли себе позволить, ибо остановки нашего стремительного экипажа редко длились достаточно долго. За сутки мы меняли лошадей — вернее, мулов — десять — двенадцать раз, и продолжалось это каждый раз не больше четырех минут. Дело шло без задержки: как только наша карета подкатывала к станции, из конюшни проворно выбегала шестерка мулов, и в мгновение ока наших мулов выпрягали, новых впрягали, и карета уже опять мчалась по дороге.
Днем мы миновали Пресноводный ручей, Скалу Независимости, Чертовы ворота и Чертово ущелье. Природа здесь была дикая, суровая и чрезвычайно живописная — мы забрались в самое сердце Скалистых гор. Особенно ясно мы ощутили, какой далекий путь проделали по лицу земли, когда, миновав Солончаковое, или Содовое, озеро, мы узнали от кучера, что мормоны часто приезжают сюда из Солт-Лейк-Сити за питьевой содой. Кучер сказал, что на днях они накопали со дна озера (пересохшего) полных два фургона, и, когда привезут этот доставшийся им даром товар в свой город, они будут продавать его по двадцать пять центов за фунт.
Ночью мы проехали мимо одной достопримечательности, о которой за последние дни нам прожужжали уши и которую нам не терпелось увидеть. Это оказалось нечто вроде естественного хранилища льда. Дело было в августе, и дни стояли удушливо знойные, а на одной из станций, стоило только поскрести землю на горном склоне под нависшим скалистым гребнем, и на глубине шести дюймов можно было вырезать глыбы чистого льда — твердого, плотного и прозрачного, как хрусталь.
На рассвете мы снова двинулись в путь, и, пока мы, подняв шторки на окнах, попыхивали первой утренней трубкой и любовались великолепием встающего солнца, которое заливало светом длинную вереницу горных вершин, озаряя и золотя утес за утесом, складку за складкой — словно незримый Творец делал смотр своим седым ветеранам и они приветствовали его улыбкой, — на горизонте показался Город Южного перевала. Содержатель гостиницы, почтмейстер, кузнец, мэр города, констебль, шериф, именитый гражданин и крупнейший землевладелец — все вышли нам навстречу и приветливо поздоровались с нами; и мы тоже пожелали ему доброго утра. Он сообщил нам новости об индейцах и о Скалистых горах, а мы в ответ поделились новостями о прериях. Затем он снова замкнулся в своем одиноком величии, а мы продолжали подъем среди суровых скал и клочковатых туч. Город Южного перевала состоял из четырех бревенчатых хижин — одна еще достраивалась; а носитель такого множества званий, занимающий такое множество должностей, был самым видным из десяти граждан, в них обитающих. Подумать только! Содержатель гостиницы, почтмейстер, кузнец, мэр, констебль, шериф и первый гражданин, объединенные в одном лице, втиснутые в одну шкуру! Бемис сказал, что «у него больше званий, чем зарядов в револьвере Аллена». И добавил, что если со смертью этого человека умрет почтмейстер, или кузнец, или даже и почтмейстер и кузнец, то город еще перенесет такую утрату, но если он умрет весь, со всеми своими должностями, это будет просто ужасно.
В двух милях от Города Южного перевала мы впервые увидели непостижимое чудо, о котором слышали все неискушенные в странствиях юнцы; и хотя никто не сомневался в существовании этого чуда, все же, увидев его своими глазами, невозможно было не изумиться: это чудо — снег в разгар лета. Мы уже высоко поднялись в поднебесье и хорошо знали, что вот-вот появятся горные вершины, одетые «вечным снегом», — по выражению, примелькавшемуся в книгах, — но когда я, памятуя, что сейчас август и сюртук мои висит на гвозде, потому что в нем слишком жарко, увидел вдали величественные снежные купола, искрящиеся под солнцем, я был так потрясен, словно никогда и не слышал о снеге в августе. Несомненно: «увидеть — значит поверить», и немало людей всю свою жизнь думают, что они верят в известные общепризнанные и прочно утвердившиеся истины, даже не подозревая, что, столкнувшись с ними лицом к лицу, они сразу обнаружили бы, что до сих пор не верили в них по-настоящему, а только думали, что верят.
Все больше горных вершин, схваченных длинными лапами искрящегося снега, показывалось на горизонте; а там и сям на теневых склонах белело пятнышко снега, казавшееся не больше дамского носового платка, а на самом деле — величиной с городскую площадь.
И вот, наконец, мы достигли знаменитого Южного перевала и весело покатили вперед, высоко вознесенные над будничным миром. Мы взобрались на главный хребет Скалистых гор, к которому поднимались терпеливо и упорно, много дней и ночей подряд, и теперь вокруг нас собрались древние цари, природой помазанные на царство, ростом в десять, двенадцать, а то и тринадцать тысяч футов — величавые старцы, которым пришлось бы нагнуться, чтобы в сумерках разглядеть гору Вашингтон [9]. Мы парили в вышине над бескрылыми созданиями, населяющими землю, и когда утесы расступились перед нами, открывая горизонт, нам чудилось, что взоры наши беспредельно проникают вдаль и вширь и нам виден весь земной шар — его горные хребты, океаны, материки, окутанные таинственной дымкой летнего дня.
Строго говоря, Южный перевал больше походил на долину, чем на висячий мост в облаках, — за исключением одного только места. Здесь справа и слева от нас величавые лиловые купола на одну треть вздымались выше уровня дороги, а внизу, у их подножий, угадывался скрытый от глаз целый мир равнин, долин и гор; и нам казалось, что, подойдя к краю пропасти, мы могли бы увидеть его. Чело этих султанов горных твердынь обвивали, словно тюрбаном, плотные клочковатые тучи, которые время от времени расползались и уносились прочь — рваные, искромсанные, волоча за собой необъятные тени; потом, зацепившись за встреченный на пути утес, окутывали его и выжидали, и опять расползались и покидали лиловый утес, как покинули те лиловые вершины, припорошив его свежим, пушистым снегом. Эти огромные клочья облаков, проносясь над головой, свисают так низко, что обтрепанные края их чуть не задевают лицо, и невольно съеживаешься при их приближении. В том месте перевала, которое я описал, под ним виднелись скалы и ущелья, спускавшиеся ниже и ниже к смутно различимой равнине, где ниточкой бежала дорога и деревья казались пучками перьев, — мирный пейзаж, дремлющий под солнцем; но тьма уже подкрадывалась к нему, и все угрюмее становилась картина под дыханием надвигающейся бури; и меж тем как здесь, в вышине, ни намека на облачко или тень не омрачало полдневную синеву небес, там, внизу, разбушевалась гроза, молнии перескакивали с гребня на гребень, проливной дождь хлестал по отвесным склонам ущелий, раскаты грома гремели и грохотали. Мы видели это зрелище; многим оно знакомо, но нам оно было в диковину.
Мы бодро катили вперед и вскоре на самой вершине (хотя, в сущности, мы уже ехали по самой вершине не меньше получаса) мы увидели истоки двух ручейков, расходившихся в разные стороны. По словам кондуктора, один из них именно отсюда на наших глазах пускался в путь на запад к Калифорнийскому заливу и Тихому океану, через сотни и даже тысячи миль безлюдной пустыни. А другой, покинув снежные вершины своей родины, отправлялся в такой же дальний путь на восток, и мы знали, что еще долго после того, как мы забудем эту немудреную речушку, она все так же терпеливо будет пробираться по горным склонам, по дну ущелий и порогам Йеллоустона, а потом примкнет к широкой Миссури и потечет по неведомым равнинам, по пустынным просторам и непроходимым дебрям; и совершит долгое хлопотливое путешествие среди коряг, обломков и наносов, и вольется в Миссисипи, омоет пристани Сент-Луиса, и двинется дальше по песчаным отмелям и каменистым рукавам, потом минует бесчисленные полноводные излучины, огороженные девственными лесами, потом, извиваясь, проскользнет скрытыми протоками и тайными переходами среди лесистых островов, потом — опять цепочки излучин, но окаймленных не хмурыми лесами, а широкими лентами сахарного тростника, потом — новый Орлеан и снова излучины; и наконец, после двухмесячных странствий, полных ежедневных и еженощных хлопот, препятствий, тревог и приключений, избежав гибели, которой грозили ей испарение, пересохшие глотки и водокачки, она оставит позади Мексиканский залив и найдет покой в лоне тропического моря, и никогда больше не увидит родных снежных вершин, и никогда не вспомнит о них.