— Да, этот не слишком раболепствует.
— Раболепствует?! Да он понятия не имеет, что это слово значит. Он, видите ли. вывесит траурные гербы! В память об этом жалком попрошайке и том, втором типе — его братце. Он, видите ли, пришлет мне останки! Покойный претендент был идиот, ну а этот — просто маньяк! А имечко-то! МалберриСеллерс! Хоть на музыку клади! Саймон Лезерс — Малберри Селлерс, Малберри Селлерс — Саймон Лезерс. Точно плохо смазанная машина. Саймон Лезерс — Малберри Сел… Вы уходите?
— С вашего разрешения, отец.
После ухода сына старый граф некоторое время постоял в задумчивости. Он думал:
«Беркли — славный, милый мальчик. Пусть следует своим путем: сколько бы я ни возражал, это все равно ни к чему не приведет, только будет хуже. Ни мои доводы, ни уговоры тетки не повлияли на него, — посмотрим, не поможет ли Америка. Посмотрим, не вернут ли на путь истинный эти равные для всех возможности и тяжелая жизнь заблудшего молодого английского лорда. Он хочет отказаться от своего графского титула и стать обычным человеком. Ну что ж!»
Глава II
Полковник Малберри Селлерс, — было это за несколько дней до того, как он написал письмо лорду Россмору, — сидел у себя в «библиотеке», которая одновременно служила ему «гостиной», а также была «картинной галереей» и — в довершение ко всему — «рабочей мастерской». Он называл ее то так, то этак— в зависимости от того, что требовалось в данном случае и при данных обстоятельствах. Сейчас он трудился над какой-то сложной механической игрушкой и, казалось, был всецело поглощен своей работой. Голова его поседела, но во всем прочем он остался таким же молодым, живым, энергичным, мечтательным и предприимчивым, как и в былые дни. Его любящая жена, верная спутница его жизни, сидела рядом, держа на коленях дремлющую кошку; она умиротворенно вязала и думала о чем-то своем. Комната была большая, светлая и производила впечатление уютной, как-то по-домашнему обжитой, хотя обставлена она была скромно и довольно скудно, а безделушки и всякие вещицы, которыми принято украшать парадные покои, не поражали ни количеством, ни ценностью. Зато в ней стояли живые цветы, и в самой атмосфере ее чувствовалось что-то неуловимое, не поддающееся определению, но указывающее на присутствие в доме человека с хорошим вкусом и умелыми руками.
Даже ужасающие цветные олеографии, развешанные по стенам, не удручали взор; они казались неотъемлемой принадлежностью этой комнаты, ее украшением — если угодно, тем, что больше всего привлекало в ней, ибо тот, кому случилось увидеть хоть одну из них, уже не мог оторвать от нее глаз и обречен был страдать до самой смерти, — вы, конечно, видели такие картины. Одни из этих кошмаров изображали пейзажи, другие именовались морем, третьи были, видимо, портретами, а все вместе представляли собой преступление против искусства. На портретах, впрочем, можно было узнать видных американцев, ныне усопших; однако благодаря подписям, сделанным чьей-то смелой рукой, все они фигурировали здесь в качестве «графов Россморов». Самое последнее приобретение вышло из мастерской художника в качестве Эндрью Джексона, здесь же оно по мере сил и возможности выполняло роль «Саймона Лезерса, лорда Россмора, нынешнего графа». На одной стене висела старая дешевая карта железных дорог Уорикшира. С некоторых пор она стала именоваться: «Поместья Россморов». На противоположной стене висела другая карта — самое внушительное украшение комнаты и первое, что бросалось гостю в глаза, — хотя бы по причине ее больших размеров. Когда-то она называлась просто «Сибирь», а сейчас перед этим словом стояло «Будущая». Были на ней и другие добавления, внесенные красными чернилами: на обширных просторах края, в местах, где и по сей день нет ни городов, ни жителей, стояло множество кружочков, обозначающих города с большим населением. Один из них, с населением в 1 500 000 человек, назывался «Свободноорловскозалинский»; был тут и более крупный город, расположенный в центре края и обозначенный «Столица», — назывался он «Освобожденоиванович».
«Замок» — полковник только так именовал свой дом — представлял собой невероятно старое и ветхое двухэтажное строение, правда довольно просторное; некогда оно было покрашено, но уже забыло когда. Стояло оно на самом краю Вашингтона, еще не вполне застроенном, и в свое время, очевидно, было чьей-то загородной виллой. Дом окружал запущенный двор, обнесенный забором, который не мешало бы кое-где подпереть; в заборе имелась калитка, никогда не открывавшаяся. У входной двери висело несколько скромных жестяных дощечек. На самой большом из них значилось: «Полк. Малберри Селлерс, адвокат и посредник по претензиям». Ознакомившись же с остальными, вы узнавали, что полковник является, кроме того, еще и материализатором, гипнотизером, целителем душевных болезней и так далее. Словом, это был человек, который всегда находил для себя дело.
Седовласый негр, в очках и видавших виды белых нитяных перчатках, вошел в комнату, чинно поклонился и объявил:
— Мистер Вашингтон Хокинс, сэр.
— Великий боже! Проси же его, Дэниел, проси.
Полковник и его жена тотчас вскочили на ноги и в следующее мгновение уже радостно пожимали руки дородному мужчине с грустной физиономией, которому, судя по общему виду, можно было дать лет пятьдесят, а судя по волосам — все сто.
— Вашингтон, милый мой мальчик, до чего же я рад тебя видеть! Садись же, садись и располагайся как дома. Ну-с… выглядишь ты совсем молодцом, немножко постарел — самую малость… Но ты бы его признала, встретив на улице, — правда, Полли?
— Ну конечно, Берри! Он ведь точная копия своего покойного батюшки: тот бы именно так и выглядел, доживи он до этих лет. Да откуда же вы к нам заявились? Позвольте, сколько времени прошло с тех пор…
— По-моему, добрых пятнадцать лет, миссис Селлерс.
— Ну и ну, до чего же быстро время идет. Да-а… сколько с той поры воды утекло…
Она вдруг умолкла, губы ее задрожали; мужчины почтительно дожидались, пока она совладает с собой и сможет договорить, но, чувствуя, что из ее усилий ничего не выходит, миссис Селлерс отвернулась и, приложив передник к глазам, тихонько выскользнула из комнаты.
— При виде тебя она вспомнила о детях, бедняжка: они ведь у нас все умерли, кроме младшей. Но прочь печаль — для нее сейчас не время: веселиться так веселиться, плясать так плясать — вот мой девиз, а есть ли основание для веселья и для плясок, нет ли — не важно. Чем чаще будешь себя пересиливать, тем бодрее будешь себя чувствовать, с каждым разом все бодрее, Вашингтон, — этому учит меня опыт, а я немало повидал на своем веку. Ну-с, в каких же краях провел ты все эти годы и откуда прибыл сейчас к нам?
— Думаю, что вы ни за что не догадаетесь, полковник. Из Становища Чероки.
— Господи помилуй!
— Совершенно серьезно.
— Не может быть… Ты в самом деле живешьтам?
— Ну да, если можно так выразиться, хотя какая же это жизнь?! Жалкие лачуги, кролики, вареные бобы да лепешки… отчаяние, разбитые надежды, бедность во всех ее обличьях…
— И Луиза тоже с тобой?
— Да, и дети.
— Они и сейчас там?
— Да, у меня не было денег, чтобы привезти их с собой.
— Ага, понятно… Ты приехал… чтобы предъявить претензии правительству. Не волнуйся, пожалуйста, я займусь твоим делом.
— Но у меня нет никаких претензий к правительству.
— Нет? Значит, ты хочешь стать почтмейстером? Вот это правильно. Предоставь все мне. Я устрою.
— Но я и почтмейстером не собираюсь быть; опять не угадали.
— О господи! Вашингтон, да что ты таишься, почему не хочешь сказать мне, в чем дело? Неужели ты меня стесняешься и не доверяешь старому другу? Или, думаешь, я не способен хранить тай…
— Никакой тайны тут нет, просто вы не даете мне ска…
— Вот что, милый друг, я знаю род людской и знаю, что если человек является в Вашингтон — все равно откуда, хоть из рая, не говоря уже о Становище Чероки, — значит, ему что-то нужно. Я знаю также, что, как правило, он этого не получает; тогда он остается и пытается добиться чего-то другого — и тоже не получает; такая же участь постигает его следующую попытку, и следующую, и еще следующую. А он предпринимает все новые и новые, пока не опустится на самое дно и не станет таким нищим, что ему стыдно вернуться даже в Становище Чероки. Наконец сердце у него отказывает, добрые люди собирают деньги по подписке и хоронят его. Вот как оно бывает… Нет, ты не перебивай меня, я знаю, о чем говорю. Возьмем к примеру меня: был я счастлив и жил припеваючи на Дальнем Западе, не так ли? Ты-то знаешь, что это так. Я был первым человеком в Хоукае, все с почтением взирали на меня, да я был чуть ли не хозяином, полноправным хозяином города, Вашингтон. И вдруг, изволите ли видеть: поезжай посланником к Сент-Джеймскому двору; губернатор и все прочие так настаивали, что я вынужденбыл согласиться, — ничего нельзя было поделать. И вот прибыл я сюда. На один день позже, Вашингтон. Подумать только, от каких мелочей зависит порою ход мировой истории! Да, сэр, место оказалось занятым. Вот и остался я ни с чем, ничего не поделаешь. Пришлось пойти на уступки и согласиться поехать в Париж. Президент был весьма огорчен и все такое прочее, но этоместо, понимаешь ли, предназначено не для представителя Запада, — и я снова остался на мели. Делать нечего, пришлось еще поубавить спеси — в жизни каждого рано или поздно наступает такой день, Вашингтон, и в общем-то не так уж это и плохо; пришлось мне еще понизить свои требования и согласиться поехать в Константинополь. Заметь, Вашингтон, — а я говорю чистую правду, — через месяц я уже просил, чтобы меня послали в Китай; еще через месяц я умолял, чтобы меня отправили в Японию; через год я опустился так низко, так бесконечно низко, что со слезами на глазах и замиранием сердца вымаливал самую маленькую должность, какая только есть у правительства Соединенных Штатов: место сортировщика кремней в подвалах военного ведомства. И, клянусь богом, не получил его!