— Да все так же — иначе и быть не могло: Малберри бы этого не допустил.
— Вполне вам верю, миссис Селлерс.
— Ну, да вы сами видите: ведь он нисколько не изменился, ни капельки — все тот же Малберри Селлерс.
— Это вполне очевидно.
— Все тот же старый мечтатель, великодушный, добрый фантазер, вечно на что-то надеющийся и ни в чем не знающий удачи, — таким он всегда был; а любят его так, точно он добился в жизни самых больших успехов.
— И всегда любили, да это и понятно: ведь он такой отзывчивый, так старается всем услужить! Его почему-то легко просить о помощи или об одолжении, — понимаете, с ним не стесняешься, и нет этого чувства «лучше б я не унижался», какое испытываешь, обращаясь к другим.
— Совершенно верно, и порой просто диву даешься, глядя на него: ведь сколько он вытерпел от тех самых людей, которым подставлял спину, помогая взобраться по общественной лестнице, а они потом давали ему пинка, когда он был им больше не нужен. Он, бывало, помучается: видно, больно ему, да и гордость его задета, потому что он и не вспоминает и не говорит об этом. Я уж думаю: теперь-то он получил хороший урок и будет впредь осторожнее. Где там! Недели через две все забыто, и любой ловкач, проходимец, о котором никто и не слышал-то никогда, может явиться к нему, прикинуться несчастным и с удобством расположиться в его любящем сердце.
— И как только у вас терпения хватает!
— Ну что вы, я к этому привыкла: уж лучше пусть будет таким, чем другим. Называя его неудачником, я только повторяю то, что говорят о нем люди, — я же никогда его таким не считала. Не знаю даже, хотела ли бы я, чтоб он был другим — совсем другим. Я и браню его и пилю, если угодно, но я, наверно, все равно бы так делала, даже если б он был другим, — такой уж у меня характер. Но я куда меньше пилю его и веду себя куда спокойнее, когда у него неудачи, чем когда их нет.
— Значит, у него не всегда бывают неудачи! — воскликнул Хокинс, повеселев.
— У него-то? Конечно не всегда. Случается и ему, как он говорит, «напасть на золотую жилу». Зато для меня тогда наступает самая волнующая и тревожная пора. Деньги так и летят: кто ни придет, никому нет отказу. Дом снизу доверху заполняют придурковатые и калеки, бродячие кошки и всякие несчастные, которые никому, кроме него, не нужны; а когда снова приходит бедность, тут уж мне, хочешь не хочешь, надо избавляться от них, чтоб не умереть с голоду, — это, конечно, огорчает Малберри, ну и меня тоже. Взять хотя бы наших стариков Дэниела и Дженни: в свое время — это было еще до войны, когда мы в очередной раз обанкротились, — шериф продал их на Юг; но лишь только был заключен мир, они притащились обратно — выжатые, как лимон, изможденные работой на хлопковых плантациях, беспомощные, до конца дней своих ни на что не годные. А нам тогда туго приходилось, ох, как туго — каждая крошка была на счету! И что бы вы думали: Малберри так гостеприимно распахнул перед ними дверь, так их встретил, точно это ангелы, услышав наши молитвы, спустились к нам с небес. Я отвела его в сторонку и говорю: «Малберри, не можем мы оставить их у себя: нам и самим есть нечего, а их мы и вовсе прокормить не в состоянии». Он посмотрел на меня этак огорченно и сказал: «Что ж, прикажешь прогнать их? А ведь они пришли ко мне с такою верой и надеждой, будто… будто… Знаешь, Полли, должно быть когда-то давно я чем-то купилу них это доверие и как бы выдал им расписку, — а ведь доверие нельзя получить просто так, задаром. Ну разве я могу теперь отказаться от уплаты своего долга? Ты же видишь, какие они бедные, старые, одинокие и…» Тут уж мне стало до того стыдно, что я закрыла ему рот рукой и — откуда только взялось у меня мужество! — сказала тихо: «Мы оставим их, господь о нас позаботится». Он был очень доволен и уже хотел было пуститься в свои обычные рассуждения о том, какие нас ждут блага, но вовремя сдержался и сказал только: «Во всяком случае, я о вас позабочусь». Это было много-много лет тому назад. И, как видите, старики и по сей день с нами.
— Но разве они не помогают вам по дому?
— Боже мой! Конечно нет. Они безусловно что-то делали бы, бедняги, если б могли, и, возможно, они считают, будто действительно что-то делают. Но это им только так кажется. Дэниел открывает входную дверь и иногда ходит по поручениям; случается, кто-нибудь из них, а то и оба вместе берутся вытирать пыль в гостиной, но это значит только, что они хотят послушать, о чем мы говорим, и сами принять участие в разговоре. Ну, и по тем же причинам они, конечно, всегда тут как тут, стоит нам сесть за стол. А в результате нам приходится держать девчушку-негритянку специально для ухода за ними еще взрослую негритянку, которая выполняет домашнюю работу и помогает обихаживать их.
— Что ж, они, по-моему, должны быть очень счастливы.
— Ничего подобного. Они без конца ссорятся — главным образом по поводу религии, потому что Дэниел баптист, а Дженни воинствующая методистка, и Дженни верит в провидение, а Дэниел нет: он считает себя вроде бы «свободомыслящим»; тем не менее они вместе поют гимны, когда-то слышанные на плантациях, без передыху мелют языком о том о сем, искренне привязаны друг к другу, обожают Малберри, ибо он терпеливо сносит все их капризы и благоглупости, так что в конечном счете они, пожалуй, счастливы. Ну а я… я привыкла и уже примирилась с этим. Вообще я могу к чему угодно привыкнуть с помощью Малберри, и ничто мне не страшно, пока он со мной.
— Что ж, пожелаем ему много лет здравствовать и будем надеяться, что он скоро опять «найдет золотую жилу».
— И опять наберет полный дом всяких сирых, хромых и слепых и превратит наше жилище в больницу? А ведь Малберри именно так и поступит. Сколько раз уже это было на моей памяти. Нет, Вашингтон, хватит: я хочу, чтобы он теперь и до конца жизни «находил золотые жилы» поскромнее.
— Словом, выпадут ли ему большие удачи, или малые, или вообще не выпадет никаких удач, будем надеяться, что у него никогда не переведутся друзья, в чем я не сомневаюсь, ибо пока вокруг есть люди, которые знают…
— Чтоб у него да перевелись друзья! — Миссис Селлерс с нескрываемой гордостью вскинула голову. — Помилуйте, Вашингтон, да нет такого более или менее стоящего человека, который не любил бы его! Скажу вам по секрету, мне иной раз прямо невмоготу с ними справиться: известно, что Малберри не умеет отказывать, вот они и норовят назначить его на какую-нибудь должность. А ведь не хуже меня знают, что его и близко нельзя подпускать к службе. Малберри Селлерс-на службе! Бог мой! Вы-то можете себе представить, что это будет. Да чтоб увидеть такой цирк, люди прибегут с другого конца света. Уж лучше было бы мне тогда обвенчаться с Ниагарским водопадом — и делу конец. — Миссис Селлерс задумалась и, возвращаясь к своей первоначальной мысли, повторила: — Друзья? Да ни у кого в жизни не было такого множества друзей — и каких! Грант, Шерман, Шеридан, Джонстон, Лонгстрит, Ли— сколько раз все они сиживали в том кресле, где сидите сейчас вы…
Хокинс вскочил и с почтительным изумлением воззрился на кресло, ужасаясь, что мог осквернить подобную святыню…
— Такиелюди?! — воскликнул он.
— Ну да, разумеется, и не раз.
Вашингтон продолжал смотреть на кресло как зачарованный, не в силах оторвать от него глаз, — впервые в жизни полоска высохшей прерии, заменявшая ему воображение, запылала, и огненный смерч пронесся по ней из конца в конец, взметая до самого неба языки пламени и дыма. Хокинс испытывал то же чувство, какое появляется у плохо разбирающегося в географии чужеземца, дремлющего в уголке вагона, когда его скучающий, безразличный взгляд вдруг видит в окне название некоей станции: «Стратфорд-он-Эйвон»! А миссис Селлерс тем временем невозмутимо продолжала: