Козлик, видно, помер. Четверо солдат изготовили носилки из копий и плащей. Влили вина в Козликовы спекшиеся губы и несут вниз. Ступают так осторожно, будто служанки с хворым младенцем, а те двое, что стоят повыше первой пары, приседают чуть ли не до земли, чуть ли не сползают на задницах, дабы не покачнуть смертного одра. Они укладывают разбойника на повозку.
Жив он или умер? Жив! Капитан приложил меч к его губам и обрадовался, видя, как он тускнеет, покрываясь дымкой дыхания. Обрадовался капитан и сказал об этом солдатам. Все видели, что так оно и есть, и удвоили заботу о раненом. Усердствуя, они затевали разные хлопоты и много рассказывали о делах душегубов, ибо битва окончилась, и, как всегда бывает после сражений, войско в растерянности и занято разными мелкими делами.
Уж эти мне добрые молодцы! Теперь никто из них и не заикнулся бы о геройстве, даже если бы им посулили за это ночлег в королевских чертогах. Чудится мне, что сейчас они охотнее всего схватили бы метлу да с радостью размели бы место побоища.
Долой кровь, прочь военное ремесло! Позвольте им снова спать подле каких ни на есть женушек, пусть себе толкуют, почем в этих краях пшеница, пусть оказывают себя умудренными опытом людьми.
Предоставьте им время, пусть займутся воспоминаниями о славных боевых знаменах и звуках горнов, позвольте им вновь отрастить бороды, распрямиться, чтобы вселился в них хвастливый дух.
Солдаты хоронили убитых и среди прочих погребли и маленькую барышню Драгомиру, у которой была отсечена голова.
Уже спустились сумерки, и пала первая тьма. Капитан приказал солдатам разбить лагерь и поварам — готовить ужин. Ради этого забили одну из коров, принадлежавших разбойникам.
В этот миг Козлик очнулся и в щель меж парусинами разглядел темную кромку леса и поднимающийся серп месяца. Он расслышал шаги коровы и нежданно-негаданно увидел ее рогатую морду с голубыми очами гомеровских женщин. Памятью, что погружается в прошлое, словно колодезная бадья, памятью, исколотой иглой бреда, памятью полусознания, памятью сердца увидел он сутолоку у боков этой коровы. Вон хохочут дети, ишь, проказники, как дерутся из-за розовых сосков, как рвут их друг у друга. Каждый старается им завладеть, но нет никого ловчее маленькой Яны.
Вы видите, буренушка теперь стоит как вкопанная и тянется мордой к девчушке. Вымя под маленькой ручонкой то удлиняется, то сокращается вновь, вот уже брызнула тоненькая струйка молока и звенит о край посудины, вот молоко уже течет по детским мордашкам. Козлик услышал стон животного, и сознание его стало более ясным. Припомнилось ему, что дети звали коровенку Ласточка, и он сам повторил это имя, как маленький.
Его бородатый рот произнес это имя трижды, и вот — перед ним уже идет стадушко коров; они трутся боками, то сближаются, то рассеиваются опять, стуча бубенцами и рожками.
Боже мой, да ведь мы на Рогачеке; я вижу аиста, щелкающего клювом, и пруды, заполненные водой, вижу мохнатый стог, неряшливый передник сада, вижу фронтон дома, фронтон, на котором солнце показывает девятый час утра. Разбойник дома. Ей-богу, нет здесь ни малейших примет грядущих ужасов, а инструменты мирного труда валяются на подворье. Я вижу тощую кошку, что посматривает на птенцов; разбойник швыряет в нее комочком земли и бьет в ладоши. Потом усаживается у запруды — удить рыбу. Солнышко — и мужичонка жмурится, и морщит свой крючковатый нос, и дышит, как дышит погружающийся в сон хлев. Я вижу поплавок, небрежно привязанный, и завитушки мелких волн. Я вижу, что разбойники бывают тихими и кроткими. Но я вижу, что бывают они и жалостливы, ибо знаете, как они поступают с уклейкой, трепещущей на конце лески? Пускают ее обратно в воду!
Драгоценные государи мои, даже если Козликова душа была багрового цвета, то наверняка обвивал ее лазурный пояс, а на плече у нее запечатлелось прикосновение божьего мельника, который привлекает нас к своим устам.
Ах, черт побери рассказ о безумствах! Кому охота следовать за разбойником, у которого таким манером устроена душа? Разумеется, теперь, когда возмездие уже обнажило свой пособник-меч, он станет ссылаться на своих рыбок! Вон, видите, палач в мешке с дырками для глаз рядом с законниками-правоведами. Стоит он там, меч поперек бедер, а лапа — на эфесе. Да пусть у нас пропадет охота любоваться волоокой красотой!
Когда опустился вечер, к Козлику снова вернулось полное сознание. Он прислушался, различая лагерные звуки. Мимо повозки прошло несколько солдат; один из них остановился и поднял парусину. Козлик закрыл глаза, парень постоял, как охотник над медведем, так же, как они, кивая головой. Он умиротворен.
Немного погодя Козлик увидел еще одну голову, которая погружается в его тьму. Ей-богу, кроме трех-четырех неисправимых бирюков, весь полк поглазел на разбойника. Один говорит, что он замечательно владел мечом, другой, что Козлик совершал страшные набеги — ни с кем не сравнить, а третий припоминает, что умел он потеряться, как булавка на травяном лугу.
Козлик хотел встать, но сил убыло столько, что он еле пошевельнулся. Не мог он больше верить в удачный побег, и стало для него утешением представлять себе, как убегают его сыновья, как спасаются бегством женщины.
Он видел здоровый, взметнувшийся круп, край плаща, развевающиеся волосы и кончик свивальника, видел, как убегает его челядь, словно ангелы ведут их за ручки. Мысли эти воскрешали одушевление, некогда владевшее разбойником; он улыбался и, несмотря на боль недужного тела, был весел.
Провидение всегда держит в руках своих нити основы. Еще неизвестно, для кого это хорошо, а для кого худо, может, ужасный конец оно готовит не беглецам, может, именно преследователи их погибнут страшной смертью? Если забыть о скверной ране и правосудии, которое смертью через повешение наказует Козликовы проступки, то, ей-богу, не на что сетовать, ибо все прошлые победы разбойника предполагали возможность такого поражения. Поражения, но почетного.
Уже не повторить набегов, за которые сажают в темницу, их уже не повторить, но и в мирные дни необходимо мужество. Козлик позволит согнуть себя разве что смерти.
Ночь меж тем шла своим чередом, было уже десять. Лагерь спал. Ну и пусть себе спит. Пусть разливается полая вода ночи.
Граф Кристиан и молодой граф Кристиан вечер и ночь после битвы провели у костра. Старый пытался распрямить свою спину и потирал нос. Проклятье! Какой-то бестолковый разбойник сперва съездил ему по носу, а потом — по губам. Бог знает, отчего граф тогда этого даже не заметил. Ах, рана пустяковая, но это не делает боль менее жгучей. Граф стонал, и когда его вздохи становились слышны, сын, пожав плечами, поднимался. Было заметно, как пылают его уши. Он с трудом превозмогал досаду. Черт побери, чего это старик разохался.
Молодой граф Кристиан с большим удовольствием окунул бы старшего графа Кристиана в кадку с водой. Милый мальчик, сделайте так, дабы гнев не простер вашу десницу на недостижимые дали! Вижу я, рука у вас длинная, как у византийской святой. Что, чешутся руки? Признайтесь, вам стыдно скорее за себя, чем за своего папашу! Вы ветрогон, вы лицемер, вас ищет возлюбленная! Глаза ее расширены тьмою. Она бродит по ночному лесу и зовет: «Кристиан! Кристиан!..»
Когда время подошло к полуночи, молодой граф взял свой меч и, ни с кем не простившись, ушел из лагеря. Он хотел разыскать разбойников.