Раскаяние — не раскаяние, тьфу на все это! Барышни охотно отказались бы от вожделенной расплаты за свои грехи.
Александра завладела то ли палкою, то ли колом, и молотит им по чем придется. И вдруг подхватила косу, выпавшую из рук мужика. Любезные государи мои, дурацкие выходки влекут за собой страшные последствия. Попалась Александре коса, и разбойница рассекла ею плечо подростка, стоявшего к ней ближе всех. Снова Александра проливает кровь!
В то же самое мгновенье подруга ее лишилась чувств и рухнула к ногам пастушка, а он вскрикнул от жалости. Кровь и этот выкрик произвели то действие, что один мужик принялся обдирать кору со своей дубинки, другой — оперся на палку, которой размахивал недавно, а третий подтягивает ремень, кто-то чихает, а кто-то сморкается. Воцарились спокойствие и тишина. Того, кто получил кровавую рану, звали Чепела. Лицо его покрывает бледность, а душа приникает к устам.
Что предпримем, чем поможем нечаянному солдату?
Взяли паутину да пленки от свежих яиц, что прилипают к скорлупке, и приложили к ране. Отовсюду слышен был раздраженный ропот. А тут, рассекая толпу зевак и заядлых ротозеев, чья жалостливость уму непостижима, расталкивая стадо живодеров, всем сердцем сочувствующих вам, пробирается деревенский зубоскал, вечный сват, крючкотвор, балагур и народный вития.
«Запомните, что я вам скажу, — говорит он и прикрывает глаза, — запомните, что должны мы покупать не то, что потребно, а без чего жить нельзя. Кто перенакупит, тот переглупит». Ну ладно, ладно, вы небось ждете разумного слова? Драгоценные государи мои, деревенский мудрец не говорил ничего подобного. Умному известно, что повсюду полно холуев и вонючих хорьков. Судья — господин, король — господин, дворяне — господа. Да кому охота лезть на рожон? Само собой, никто не будет возражать, ежели где в затишье мужичишка погладит их против шерсти, но напрашиваться на суд и расправу? О нет, нет, нет!
Нескладная шутка, она вам, наверное, кажется несуразной, однако это вмешательство острослова произвело то действие, что люди снова принялись разговаривать да хохотать и спрятали свои переполненные гневом сердца.
Чепела дышал, и душа его снова воротилась на свое место в груди. Ах, нынче никому не ведомо, что отпущено ему жизни только тридцать дней и что помрет он все-таки от этой раны.
Чепела дышал, Маркета Лазарова снова поднялась на ноги, и мужички сказали себе, что поговорили всласть — и будет. Отобрали они у Александры косу и погнали обеих барышень впереди себя из деревни вон. Мужикам было весело: они то хлопали в ладони, то запевали издевательские припевки. И повсюду слышались возгласы, что-де строптивые души на господ чихать хотели, даже если те и клянутся, и каются. Ей-богу, опасаюсь я, что на этом пути крестьяне отвалили барышням еще несколько затрещин, и я сожалею об этом.
Едва барышень выставили за околицу, граф Кристиан подъехал к деревне, которая с той поры сделалась знаменитой и до сих пор называется не Рыбничная, не своим всамделишним именем, а Мерзкий Заборчик, Граф разыскивал своего сына. Если бы он подоспел часом раньше! Если бы настиг убивицу! Но он ни о чем и не подозревал. Подремывал себе в седле, а когда выпадала светлая минутка, беседовал с Рейнером. Был он хмур, но никак не злобен. Казалось ему, что щеголь-сын по-своему распорядился отцовскими золотыми. Сунув руку в кошелек, пересчитал, сколько их остается.
Королевские солдаты ночевали в городе, и Пиво не захотел посылать их с графом на поиски сына. Кристиан-младший удалился по собственной воле, а войско есть войско! Графу ничего не оставалось, как нанять троих мужиков и разъезжать с ними самому. Рейнер был пятым. Похоже было, что любовники не укрываются в лесу, а торопятся разыскать храм и священника. Граф легко сообразил, что они спешат со свадьбой, оттого и сторожил храмы, надеясь настигнуть беглецов, не дав им дойти до церковных ворот. Он бы им показал, что к чему, ибо отцы, ничуть не смущаясь, обзывают любовь своих деток распутством и низкой похотью.
Остановившись в деревне Рыбничной, граф не мог не заметить поваленной загородки, палок, кувшинов, каменьев и комьев земли. Все это валялось у него под ногами. И тут приказал он Рейнеру спросить, что произошло.
Рейнер начал допытываться, и вот что спросил у крестьян:
«Скажите мне, соседи, кто прошел по вашей деревне? Кого колотили вы палками, в кого швыряли каменьями? Не был ли это монах, который Христа ради просит подаяния под окнами? Или то был золотых дел мастер, возвращавшийся с товаром?»
«Нет-нет, сударь, — отвечал тот, кто слыл самым умным человеком в деревне, — это был не монах и не мастер в своем деле. Первому мы наполнили бы суму и кошелку. Другому я указал бы торную дорогу. Достал бы из колодца воды и пожелал счастливо вернуться домой. Не было тут никого, только две девки, а вам про них любопытствовать нужды нет».
«Да как же нет!» — снова рек окристианившийся епископский слуга.
Что ж, оставалось только признаться во всем. Наемники слушали, а как вымолвлено было имя Александры, так они с места в карьер поворотили коней. Не ждали, пока мужик докончит речь или граф укажет дорогу. Припустились вскачь, и вскоре настигли несчастных.
Маркете Лазаревой сделалось дурно, она не может идти дальше. А тут скачет пятеро всадников. Останавливают коней, соскакивают на землю, и граф Кристиан, отец убитого, стоит перед Александрой. Вы не хотите верить, что сердце амазонки стучит так громко, словно раздается тяжелый топот фехтовальщиков? Вы не хотите верить, что у разбойницы, на скаку останавливавшей жеребца, перехватило дыхание? У каждого в памяти гнездится страх, который приковывает нас к месту, стоит только нам увидеть того, кого мы предали либо обидели несправедливо. Вспомните, какой немыслимый стыд и неизъяснимый страх охватывал вас в таких случаях. И умножьте его, умножьте в тысячу раз, ибо лицо Александры обагрено несмываемыми брызгами крови. Кристиан все расспрашивает да расспрашивает. Чужой его язык обжигающе понятен, как плач и рыдание. Речь его сбивается, грохочет, лепечет, стихает, и теперь слышен только шепот. Наконец он отворачивается. С той минуты он не проронил больше ни слова, он залился слезами. Сокрушенный Рейнер, посредник этого безутешного отца, дослушал остальное. Маркета рассказывала вместо Александры. Час уже поздний; недовольные наемники, брюзжа, бродят вокруг этих скорбных изваяний, бряцают железом и сбруей, а кони их тихонько ржут.
Уже четвертый час. Граф прислонился к стволу дерева, и никто не знает, и никому не разгадать, что он намерен сделать. Убить Александру? Пойти искать могилу сына? Возвратиться ли домой? Тут убивица поднимается с земли и говорит:
«Я содеяла преступленье, страшнее которого ничего нет. Скорбь не смывает вины, вяжите меня. Я заслуживаю кары, столь же страшной. Нашла я прибежище в одном-единственном помышлении, в помышлении необоримом, в помышлении любовном. Я жажду смерти, пусть расстелет она предо мной свой плащ! Она — перевозчик, она скакун, который унесет меня на свидание с милым». Сколько пыла! Какой ад чувств в этом сердце! Осознав, что Кристиан любил ее, понявши свою ужасную ошибку, Александра, захлестнутая нахлынувшим чувством, пала на колена. Она кричала, стоя пред его отцом и перед мужиками, чей слух груб, а взоры — бесстыжи. Она не сводила пристального взгляда с помертвелого чела графа Кристиана, проникая в его мозг, который уже не мог оценить этой верности. Она пробивалась к его омертвелому сердцу, желая, чтобы кровь ее по каплям стекала в его жилы.
Все это, однако, безумства, недоступные разуменью стариков. Граф поднялся и, презрев ее страданья, швырнул мешочек с деньгами слугам и приказал отвести Александру в лагерь.
Рейнер и Маркета Лазарева должны были сопровождать его к могиле в лесу.
И вот перед вами две процессии. Александра, связанная, идет между двух коней, и не оборачивается, и не клонит горделивой головы. Наверно, и посейчас у нее перед глазами стоит любимое лицо. Помешательство, помешательство страсти, что продлится до смертного ее мгновенья, замкнуло ей уста. Пусть идет, пусть свидится со своим возлюбленным!