Похоже, что все разбойники, ринувшиеся на приступ тюремных стен, пали в бою. Но, увы, это не так. Миколаш и двое его братьев оправились от страшных ран.
Они брошены в темницу. Страдая и мучась, проводят они свои дни. Раны их гноятся, их растравляют яды. Кровь их отравлена, дыханье отравлено. Несчастные лежат на тряпье, на убогом ложе, на тряпье поражения и позора. В изголовье у них паук-крестовик свил паутину и спускается по ней, и сучит, и перебирает лапами, и ткет свою гнусную пряжу. О, тайник отчаяния, о, гнусный ткач!
Отвернитесь лицом к стене, которая черна, словно фреска погибели. Воскресите былую жажду приключений, устремитесь вверх! Стена эта вся в плесени, и много на ней царапин отчаянной безнадежности — вот вам и пейзаж! Вот Рогачек, а вот, невдалеке, дубовая роща. Смотри-ка — всадник, и он размахивает над головою мечом. Воспылайте радостью! Воспылайте силой, которая некогда приливала к вашим членам.
Ах, сила, понадобилось пройти через последнее поражение, чтоб она растворилась, но дух не сокрушен, а радость — это сила духа.
Взбешенная конница демонов умчалась из вашего заточенья. Вы сделали все, как пристало, и вели себя как те, кому не напрасно вручен меч. Я слышу стук, и подобный стук отвечает ему. Это язык темниц, это голоса братьев. Бог дал вам услышать Козлика, и вы слушаете его и улыбаетесь.
В ту пору по деревням уже ходили толки, что все разбойники схвачены и перебиты. Настоятельнице Блажене они стали известны на пятый день, и она пошла к Маркете и все рассказала ей.
«Возлюбленный, разжегший в тебе такую страсть, ранен, он умрет. Он был покорителем — о, если бы мог он ныне покорить небо! Слышала я, однако, что он упрям и смеется над своими тюремщиками. Маркета, ему нужны сейчас не уверения в любви, не поцелуи, а напоминания о суде!»
«Матушка, матушка! — воскликнула Маркета, и с ее уст и лица сбежали живые краски. — Матушка! У меня нет сил говорить ни о чем, кроме этой новости, она переполняет меня. Душа моя поросла порослью любви. Я не верю россказням, не верю в гнусное пораженье! Не поверю никогда! Нет и нет! Имя супруга означает лишь силу. Он добудет власть надо всеми! Я вижу его, он невредим! Он невредим!»
«Безбожница, — сказала настоятельница. — Твое отступничество хуже смерти. Ты сделала меня свидетельницей своего падения, за это я сделаю тебя свидетельницей своей власти».
Говоря так, она вышла и приказала, чтобы сестры отвели Маркету в келью, где нет окна. Маркета заточена, как и ее возлюбленный.
Мать настоятельница прогуливалась по саду. Был теплый вечер. Словно миро, осыпалась пыльца первых сумерек. Была весна. Ну, это шаткий довод для снисходительного отношения к распутнице, которая не раскаивается ни в чем! Девка! Это ее всхлипы и вздохи слышны сейчас? Нет, ничего, право, ничего, тихо повсюду. Тишина и спокойствие.
О люди, в головокружительном могуществе своем вы хотели бы сделать все, что в ваших силах, но — увы! — не все в вашей власти! Не все, ибо распоряжаетесь вы лишь бренным телом. Вы распоряжаетесь, а бог повелевает. Водит он душу тайными путями и велит ей совершать деяния, зачастую неописуемые и преужасные. Вы полагаете, что разгадали тайны мира? О гордыня, неужели не слышишь ты шипения змия, который уже близко?
Настоятельница молилась, чтоб господь послал ей смирение и мудрость. И стало так, что какая-то мысль — может, божья, а может, измышление нечистого — вынудила ее пойти и отворить Маркетину келью. Она застала грешницу стоящей на коленях. Настоятельница взяла ее за руку и молвила:
«Откуда рождаются мысли, посещающие нас? Ни ты, ни я — ничего мы не знаем об этом. Словно стрелы, вонзаются они в наш мозг, но кто их выпускает, какой лучник? Голубушка моя, не смею я присваивать себе право быть строгой без кротости. Ежели бы пожелал господь, он отвел бы мысль, которою ты одержима, в сторону, и пришла бы она в голову барашку либо собаке. Не вправе я спрашивать, отчего он так поступает, не вправе я препятствовать делам, ежели бог пожелал, чтобы были они совершены. Чего же ты колеблешься? Встань и иди, куда влечет тебя сердце. Чувствую я, что настает миг, когда исполнится несчастье твое и несчастье Миколаша. Видно, призывает тебя господь, дабы покрыть вас пеленою покаяния, видно, установил он, дабы оба вы воззвали к нему единым гласом».
Говоря так, растворила настоятельница двери.
Маркета благодарит ее, и все, что она произносит, так трогательно, что мать настоятельница не смогла сдержать слез.
И плакали они, словно две сестрицы.
Потом собралась несчастная в путь-дорогу и пошла искрящейся звездами ночью прямо к воротам города. Подошла она к ним, когда светало. Пришлось ей ждать, пока выйдет караульщик и спросит, что принесла она на продажу или что ей надобно. Одета она была как крестьянка и плакала, так что красота ее померкла, и лоно ее отягощено было бременем. Мог ли караульщик впустить бедняжку без допроса?
Уже съезжаются подводы, и мужички — из близких мест и издалече — рассказывают о своих трудах и о безопасном пути, ибо король повымел дороги так чисто, что девчушка малая — и та без боязни донесет горшочек с дукатами из одного города в другой.
Наконец ворота отворились. Вот следы битвы, вот брызги крови, изменившие цвет. Маркета стоит как зачарованная, и страшно ей слышать все, что говорят вокруг. Ах, тут-то ее и узнают, тут-то и узнают ее злые соседи, и тащат к дому капитана. Проклятое мужичье, проклятое усердие! Вот она уже стоит перед писарями да судейскими и говорит:
«Что я вам сделала? Не нарушила я ваших законов!»
«Да как же так? — возражают они. — Разве не воспротивилась ты отцу? Не осталась с душегубами, не держала их сторону?»
Схватили Маркету и заперли в темнице на пять дней, давая ей лишь хлеб и воду.
На шестой же день прибыл в Болеславу королевский посланец с известием, каков вынесен преступникам приговор.
Конь у посланца белый, чепрак на нем — пурпурный, а все, что в обычной рыцарской упряжи бывает железное, сверкает золотом. Впереди всадника скакали еще и другие, держа в руках копья с хоругвями на древке. Королевский посланец не вооружен и без шлема. Он не спешивается, и пока он говорит — сам капитан придерживает за узду его белого коня. Тут трубачи затрубили торжественно в трубы, а когда они отзвучали, привстал королевский посланник на стременах и говорит:
«Король награждает верность и карает беззаконие. Повелевает он вам жить в мире и покое! Никто — ни дворянин, ни человек звания духовного, ни крестьянин — никто не имеет права оружием разрешать несогласия и споры! Никто не имеет права нападать, возжаждав поживиться товаром купцов либо урожаем, принадлежащим другому! Да найдут защиту и мужик, платящий десятину, и купец, что отдает торговую пошлину! Да будут защищены они от опасности! Дороги должны быть свободны, и король покарает смертью каждого, кто посмеет разбойничать на больших дорогах. Отныне вы будете помнить о королевском гневе, и золото, даже выставленное в лесу напоказ, останется в сохранности. Король гневается, поелику принудили его повторять сказанное прежде. В гневе своем повелевает он, дабы дворяне, попавшие в руки солдат, были повешены на площади. Предводителю их отсечь голову секирою».
Тут перечислил прелестный посланец имена разбойников, а когда снова отзвучали трубы, продолжил:
«Наказание женщинам таково: да будут они приведены к плахе и к виселицам, да будут они свидетельницами всех казней. А затем изъять у них все их имущество, а самих отвести на землю, где бы жили они с детьми по-крестьянски. Рогачек не должен быть восстановлен, ров его да не наполнится водою, а дом останется в развалинах. Да порастет он травою и лесом, и не поселится там никто. И далее повелевает король: дочь разбойника, именуемую Александрой, казнить как убийцу, а иноземцу за несправедливости, ему причиненные, самому избрать способ казни и время ее свершения. Исполнение последнего приговора откладывается. Женщина на сносях и не может быть казнена, пока не разрешится от бремени. После чего дело пусть рассудит граф Саксонский Кристиан».