Монастырю должно быть дано право производить товары, в противном случае дело наше не достигнет цели, и удивительно еще, что поборы до сих пор не вызвали худших возмущений.
Мой епископ, поразмыслив, признал правоту аббатов. Решил он осуществить свои планы в более отдаленных местах и отложил постройку. Милях в двенадцати к югу от епископской резиденции есть живописное местечко, где течет ручей. На целые гоны вокруг нет там ни одного монастыря. В долинах и на пологих склонах раскинулись богатые имения и городки, славящиеся своими ремеслами. Мой повелитель исполнен был решимости поставить монастырь в тех краях, да все медлил. Заложил он сад и надворные постройки. Пришел черед графа Кристиана выполнять обещанное. А граф об этом и думать забыл.
„Я обещал одарить монастырь, но никак не епископа, — велел он передать моему господину, — какое мне дело до свинарников, которые он себе воздвигает? Не дам ничего — и все тут!“
Оп повторял это столь часто, что епископ разгневался и начал ему досаждать. Обозвал клятвоотступником и всеми правдами и неправдами вынуждал графа отдать обещанные деньги. Челядь епископская сводила счеты с челядью графской, и не один слуга схлопотал отменный синяк.
Наконец моему господину стало известно, что молодой граф возвращается из Швабии. Епископ выведал, когда он прибудет в Прагу и двинется дальше. Подходящая это была оказия взять заложника и получить за него выкуп. Он приказал, чтобы мы сторожили дорогу и схватили Кристиана, прежде чем он пересечет имперскую границу.
Если бы это случилось, я уверен, что волос не упал бы с головы графа. Увы! Послушался я своего господина — пустился в путь, защищая правое дело монастыря, и вот — я в плену и ранен. Испытание это тяжелее, нежели я заслуживаю».
Драгоценные государи мои, речь эта заняла куда более часа. В паузах епископский слуга облизывал свои ободранные руки, вздыхал и стонал. Еще немного — и перешел бы к угрозам. Миколаша нисколько не занимала судьба этого убогого, этого жучка, который что бы ни делал, плохие либо добрые дела, а все в том нет ни его вины, ни заслуги. Он мог бы заставить его замолчать, по сестра Александра пожелала слушать дальше.
Уже смеркалось; узников мучила нужда, вызываемая потребностями нашего естества. Как быть? Миколаш не колебался, зато Лазарова дочь и Кристиан приняли сущую муку, и нам трудно поверить, что причина их страданий была столь незначительна.
Спустились сумерки. И вот уже ночь, и снова утро.
Перед полуднем возвратился из похода Козлик. Он спешил, ибо люди и животные нуждались в отдыхе. Однако прежде, чем слезть с коня, расспросил он Симона, как прошла ночь и безопасно ли окрест лагеря. Потом вспомнил про узников.
Смотри-ка, левая рука у Миколаша свободна, ему легче легкого разорвать путы и очутиться на воле.
Козлик смягчился — да и кому не польстило бы подобное послушанье? Он обрубает веревку, и путы падают.
«Иди, займись делом, — говорит он сыночку, — это тебе урок, чтобы впредь слушался меня. Ты иди, а вот что делать с Маркетой Лазаровой и немцами?»
«Что немцы? Пореши их либо помилуй, а за Маркету я прошу со всем усердием. Отдай ее мне!»
Козлик ничего не имеет против, Козлик согласен. Ему безразлично, что станется с барышней, однако ни Кристиана, ни Рейнера он отпускать не собирается. Они могут выдать место, где укрыта эта берлога.
Александра отходит в сторону, и одно удовольствие смотреть, как она конфузится, как искоса поглядывает на Кристиана и кивком приглашает следовать за ней. Наказание отбыто, у кого хватит дерзости гневаться на пленников дольше, чем сам Козлик? Александра — прелестнейшая из сестер и пользуется общей любовью. Она скрылась в палатке и выносит дымящуюся миску.
Подавая ее Кристиану, девица дотронулась до его руки. Немецкий граф принимает кушанье с благодарностью, и Александра — наверху блаженства. Он хотел бы что-нибудь сказать ей, он отстраняет обед, миска падает и разбивается на две половинки. Молодые люди наклоняются и касаются друг друга лбами. Какой жгучий ток в мимолетных прикосновениях влюбленных! Дукат за одно только слово! Увы, Кристиан способен лишь твердить «Александра» и произносит он это имя со слезами на глазах. Влюбленные целуются.
Кристиан снова один, он изумлен, он не может забыть, как прекрасна его подруга. Прекрасна и неустрашима. Во время их плена она ни разу не пожаловалась, стояла, поддерживая Маркету, лишь искоса поглядывала в сторону рыцаря, — но взгляд ее подобен сети. Граф погиб, его влечет к этой дикарке. Ах, отчего не предпочел он Маркету Лазареву! Она мягка, она плачет, она похожа на благородных девиц, приближенных ко двору.
Стало так, что бог предназначил ему эту темноволосую девушку.
«Рейнер, мой Рейнер! — восклицает осчастливленный узник. — Какие события мы переживаем! Как я желал бы, чтоб возвратилась ночь, когда мы были скованы одной цепью, как я желал бы, чтоб это заточение длилось вечно!»
«Господин мой, — отвечал оруженосец. — Видит бог, я понимаю вас лучше, чем вы сами. Бросьте вы эту чародейку, ничто здесь не сулит вам счастья! Бросьте! Блаженство в доме скотников и грабителей! И если у здешних ведьм чуть длиннее волосы, чем в Германии, так это для того лишь, чтоб получше спрятать насекомых. От нее пахнет, как от кузнеца, и сильна она так же, как кузнец. Учитесь на моем горьком опыте! Глядите, я лишился руки, а вы по собственной воле теряете голову. Любая вспышка внезапной страсти — блажь, а эта — тем более! Вы подумали, что сказал бы о вашем выборе граф? А госпожа графиня?»
Но Кристиан по-прежнему превозносит свою подругу и вместо ответа твердит лишь, как она прекрасна. Чего же вы хотите, ведь было ему девятнадцать лет.
А теперь мне хотелось бы оправдать в ваших глазах Миколаша. И я не нахожу других причин, кроме его дикарства. Было бы безумием ожидать, что разбойник единым махом превратится в ягненочка. Отнюдь, любовная страсть побуждает его к новым насилиям. Это чувство — лишний повод для греха. Миколаш должен был бы принять любовь со смирением, возблагодарить бога за то, что тот дозволяет ему столь живо ощутить свою душу. Любовь — это лекарство против насилия и ключик к тайне мира, господь наделяет ею лишь тех, кого возлюбил. Видно, когда-то посмотрел он с улыбкою на Миколаша, приметив в нем воинский пыл и рвение. Вероятно, однажды спал парень в поле, положив руки на луку седла. И приснился ему дивный сон; право, не исключено, что за цельность характера ниспослано ему теперь великое счастье. Ах, одарять грешника! Он купается в блаженстве, и оно смывает с него усталость ночи. Он не успокоится, не найдет забвенья, пока не увидит Маркету Лазарову. Несчастная барышня снова плачет. Он обнимает ее, и третья ночь проходит, как ночь первая.
Глава Третья
Епископские слуги мчались куда-то, прямо чуть ли не в раскаленное пекло. Расспрашивали мужиков, расспрашивали купцов, однако никому не встречался всадник, который напоминал бы Кристиана. Ездоки усомнились в успехе дела и замедлили бег. Выходило, что граф свернул с дороги и настичь его не удастся.
«Так что предпримем? — спросил предводитель отряда. — Добыча наша улизнула, а Рейнер валяется, повержен где-нибудь в пыли. Может, заблудился, а может — предал нас? Как бы там ни было, чую я, что пора подумать о собственной шкуре. В деревнях поговаривают о королевских войсках, а у них — большой зуб против разбойников! Не хотелось бы мне попасться на глаза солдатам, ибо кто же мы, в конце концов, как не похитители? Черт побери! Видел я в чешских городах множество виселиц и не хотелось бы мне иметь дело с их правосудием! Уж пусть лучше выпорет епископ, чем вздернет на виселицу король! Я промолчал бы, если бы служба наша подходила к концу, но мыкаться неделю по чужой стране? Расспрашивать и возбуждать подозрения? Не значит ли это напрашиваться в петлю? Воротимся, Христа ради, к епископу и скажем, что королевские солдаты гнались за нами по пятам и мы едва унесли ноги».